Из ***, 10 сентября 17...

Вы спрашиваете, что я делаю: я люблю вас и плачу. Моя мать со мной не разговаривает. Она отняла у меня бумагу, перья и чернила. Я пользуюсь карандашом, который, на счастье, у меня сохранился, и пишу на обрывке вашего письма. Мне только и остается, что одобрить все, предпринятое вами. Я слишком люблю вас, чтобы не ухватиться за любой способ получать известия о вас и сообщать вам что-нибудь о себе. Мне не нравился господин де Вальмон, и я не думала, что он такой уж вам друг. Постараюсь привыкнуть к нему и полюбить его ради вас. Я представления не имею, кто нас выдал. Это могут быть только моя горничная или священник, которому я исповедовалась. Я очень несчастна. Завтра мы уезжаем в деревню, на сколько времени – не знаю. Боже мой! Не видеть вас! Мне больше не на чем писать. Прощайте. Постарайтесь разобрать, что я написала. Эти слова, написанные карандашом, может быть, сотрутся, но чувства, запечатленные в моем сердце, – никогда.

Из ***, 10 сентября 17...

Дорогой мой друг, я должен дать вам один очень важный совет. Как вы знаете, я вчера ужинал у маршальши де***. Зашел разговор о вас, и я сказал не все то хорошее, что думаю, а все то, чего отнюдь не думаю. Все, по-видимому, были со мной согласны, и беседа продолжалась уже довольно вяло, как бывает всегда, когда о ближнем говорят только хорошее, но вдруг нашелся один возражающий. Это был Преван.

«Боже меня сохрани, – произнес он, вставая, – чтобы я усомнился в добродетели госпожи де Мертей! Но, смею думать, она обязана ею скорее своему легкомыслию, чем правилам. Может быть, ухаживать за ней труднее, чем ей понравиться. И так как, волочась за одной женщиной, по пути встречаешь множество других, и так как в конце концов эти другие могут оказаться не хуже, а быть может, и лучше ее, то одни поклонники отвлекаются какой-либо иной прихотью, а другие просто устают добиваться ее, и возможно, что из всех женщин Парижа ей меньше всего приходилось защищаться. Что касается меня, – добавил он, ободряемый улыбками кое-кого из дам, – я уверую в добродетель госпожи де Мертей лишь после того, как загоню, ухаживая за нею, шестерку лошадей».

Эта пошлая шутка имела успех, выпадающий обычно на долю всего, что отдает клеветой. Все рассмеялись, Преван сел на свое место, и беседа приняла другое направление. Но обе графини де П***, подле которых сидел наш маловер, завели с ним на эту тему приватный разговор, который я, к счастью, имел возможность слышать.

Вызов пробудить в вас чувство был принят. Слово «ничего не скрывать» было дано, и из всех обещаний, которые будут даны по этому поводу, его-то, наверно, особенно свято сдержат. Но вы предупреждены, а пословицу вы знаете [[33]]. Должен лишь добавить, что этот Преван, с которым вы незнакомы, необыкновенно любезен, а еще более ловок. Если иногда вы и слышали от меня обратное, то лишь потому, что я его недолюбливаю и мне приятно препятствовать его успехам, а кроме того, потому, что я хорошо знаю, какой вес имеет мое мнение для нескольких десятков самых модных наших дам.

Мне, действительно, удавалось таким образом довольно долгое время мешать ему появляться на так называемой большой сцене. И он совершал чудеса, а знать об этом никто не знал. Но шум, поднятый по поводу его тройного приключения, обратил на него всеобщее внимание, породил в нем самоуверенность, которой ему не хватало, и сделал его по-настоящему опасным. Словом, сейчас это, может быть, единственный человек, которого я побоялся бы встретить на своем пути. И, не говоря уже о вашей личной заинтересованности, вы окажете мне большую услугу, если попутно выставите его в смешном виде. Оставляю его в хороших руках и надеюсь, что к моему возвращению он будет конченым человеком.

Взамен обещаю вам довести до вожделенного конца приключение вашей подопечной и заняться ею так же прилежно, как и моей прекрасной недотрогой.

Последняя только что прислала мне план своей капитуляции. Во всем ее письме сквозит желание быть обманутой. Невозможно предложить более удобный и вместе с тем избитый способ: она хочет, чтобы я был ее другом. Но я, поклонник новых и более трудных приемов, не согласен, чтобы она так дешево отделалась, и уж, наверно, я не для того так с нею вожусь, чтобы все завершилось обычным обольщением.

Согласно моему плану, она должна почувствовать, хорошо почувствовать и цену и размер каждой жертвы, которую мне принесет. Я не намерен привести ее к цели настолько быстро, чтобы раскаяние за нею не угналось. Я хочу, чтобы добродетель ее умирала медленной смертью, а сама она не спускала глаз с этого жалостного зрелища, и чтобы счастье держать меня в своих объятиях она испытала лишь после того, как уже будет вынуждена не скрывать своего желания. И, правда, не многого я стоил бы, если бы не стоил того, чтобы меня упрашивали. И такая ли это жестокая месть высокомерной женщине, краснеющей от признания, что она кого-то боготворит?

Посему я отверг драгоценную дружбу и упорно держусь за звание возлюбленного. Так как я не скрываю, что речь тут идет не о словесном различии и приобретение звания существенно важно, я проявил в своем письме много стараний и позаботился, чтобы в нем наличествовала та беспорядочность, которая одна лишь умеет выразить чувство. Наконец, я нагородил в нем столько вздора, сколько мог, ибо без вздора не бывает нежности. Я полагаю, что по этой именно причине женщины так превосходят нас в искусстве писания любовных писем.

Свое письмо я закончил лестью, и тоже вследствие сделанных мною глубоких наблюдений. После того как женское сердце некоторое время было возбуждено чувством, ему необходим отдых, а я заметил, что для всякой женщины самая мягкая подушка – лесть.

Прощайте, прелестный мой друг. Завтра я уезжаю. Если вам угодно передать через меня что-нибудь графине де***, я у нее остановлюсь хотя бы для того, чтобы пообедать. Я огорчен, что уезжаю, не повидав вас. Посылайте мне ваши возвышенные наставления и помогите своими мудрыми советами в сей решающий момент.

В особенности же защищайтесь от Превана, и дай мне бог когда-нибудь отблагодарить вас за эту жертву! Прощайте.

Из ***, 11 сентября 17...

Этот разиня егерь, разумеется, забыл в Париже мой портфель! Письма моей прелестницы, письмо Дансени малютке Воланж – все осталось там, все, что мне сейчас так нужно! Он возвращается, чтобы исправить свою глупость, а пока он седлает лошадь, я расскажу вам свое сегодняшнее ночное приключение, ибо прошу вас не сомневаться в том, что я не теряю времени даром.

Само по себе оно – пустяковое: подогретое вчерашнее блюдо виконтессы де М***; но кое-какие подробности в нем занимательны. К тому же я рад случаю показать вам, что если у меня и есть дар губить женщин, то обладаю я и не меньшим даром спасать их, если мне заблагорассудится. Я всегда выбираю либо самый трудный, либо самый веселый путь, и я отнюдь не раскаиваюсь в хорошем поступке, если он для меня – полезное упражнение или забава.

Итак, я застал здесь виконтессу, а когда все находившиеся в замке начали приставать ко мне, чтобы я остался ночевать, и она присоединилась к этим настояниям, я ей сказал: «Что ж, я согласен, но при условии, что проведу ночь с вами». – «Для меня это невозможно, – ответила она, – здесь Врессак». До этого момента я считал, что просто говорю ей любезность, но слово «невозможно», как всегда, вывело меня из себя. Мне показалось унизительным быть принесенным в жертву Врессаку, и я решил, что не потерплю этого. Поэтому я принялся настаивать. Обстоятельства складывались неблагоприятно для меня. Этот Врессак оказался так неловок, что вызвал ревность виконта, так что виконтесса не могла принимать его у себя, и оба они сговорились насчет этой совместной поездки к доброй графине, чтобы попытаться урвать несколько ночей. Виконт сперва даже проявил некоторое раздражение, встретив Врессака, но, будучи еще более страстным охотником, чем ревнивцем, он тем не менее остался. Графиня же, верная своему обычаю, устроила жену в комнате, выходящей в главный коридор, а мужа и любовника поместила в комнатах, смежных с этой, и предоставила им устраиваться между собой, как они знают. Злой рок судил и тому и другому, чтобы я оказался помещенным как раз напротив.