Я протолкался вперед.

— Давай попробуем, — как можно безразличнее проговорил я, принимаясь раздеваться.

Через минуту мы стояли в стойке друг против друга. Я услышал, как Сахотин процедил:

— Придется причесать тебя немного, мой Пер Гюнт.

Он сжал губы. Гонг! Я ударил его прямым. Герман успел закрыться перчатками. Бой начался. Это был короткий и жестокий бой. Я плохо знал приемы и не умел защищаться. Злость двигала моими кулаками. У меня из носу уже текла кровь, в голове шумело. Но я не чувствовал боли. Я видел только обозленные глаза Сахотина и вкладывал в удары всю свою ярость. За Женю, за Пер Гюнта, за полученные с помощью Сахотина двойки, за испорченные отношения с матерью, — я не знал, за что еще, но я бил его безжалостно, всей душой желая победить.

Он отвечал мне тем же. В тот момент он так же сильно ненавидел меня. Когда наконец я изловчился и ударил Германа в челюсть «крюком справа», прозвучал гонг, но я успел нанести еще один удар — в открытое лицо Сахотина. Он зашатался, опустился на палубу. Ко мне подскочил судья:

— Довольно! Уж больно вы зверски…

Я стаскивал с себя перчатки. Во рту ощущался солоноватый привкус крови. Сахотин сидел на палубе. Окружающие выглядели смущенными. Они тоже почувствовали, что виденный ими бой очень не похож на обычный товарищеский.

Взяв свою одежду, я отправился в кубрик. Мне было плохо. Но, несмотря на такое состояние, я не жалел о том, что схватился с Сахотиным. Пусть знает…

Так завязалась моя дружба с Женей.

Сначала каждый свободный день мы проводили втроем. Потом Роман увлекся шахматным турниром на «Товарище» и предоставил Женю исключительно моим заботам. Не могу сказать, чтобы я был очень огорчен этим.

Мы много купались, ездили за город, гуляли. Мне было хорошо с Женей. С ней, как с близким другом, я чувствовал себя непринужденно и просто. Эта хорошая девочка выбрала свой жизненный путь и уверенно шла в будущее. Она жила интересами своей школы, своего класса. Переживала успехи и неудачи товарищей как свои собственные. И я уже живо представлял себе ее соучеников.

Женя восхищалась своим отцом, старым большевиком-подпольщиком, и если она говорила: «Так сказал папа» — это значило, что возражать и спорить с ней бесполезно. Отец для нее был непререкаемым авторитетом.

Круг ее интересов удивлял меня своим разнообразием. Ее интересовали литература и спорт, театр и международная политика, нарядные платья и педагогическая работа, танцы и межпланетные перелеты.

Я сравнивал Женю с Юлькой. Какие разные девочки! Наверное, только теперь стало мне понятно все убожество Юлькиных взглядов, ее жалкое пристрастие к заграничным тряпкам и безумная любовь к развлечениям. Пустота! Как могла мне нравиться Юлька? Ни одной живой, интересной мысли не слышал я от нее.

Что-то цельное, уверенное и независимое было в Жене. И все это сочеталось с удивительной мягкостью и теплотой.

С нею можно было говорить на любую тему. Женя не всегда соглашалась со мной, часто спорила, и это мне тоже очень нравилось. Она имела на все свое собственное мнение.

У меня сразу появилось к ней доверие, и я готов был часами рассказывать ей о своих планах, мечтах, взглядах.

Мне хотелось видеться с нею как можно чаще, но это было невозможно, — увольнение на берег давали редко.

Я долго колебался, но все-таки решился на опасную затею.

Вечером, когда наступала темнота и вахтенный у трапа начинал зажигать фонари, я клал свой бушлат на койку, придав ему форму спящего человека, поднимался на палубу и отыскивал Милейковского.

— Виктор, давай, — говорил я шепотом и отправлялся на бак.

Милейковский уже знал, что ему нужно делать.

У борта «Товарища» стояла двухместная спортивная байдарка. Днем на ней практиканты катались по гавани. Милейковский садился в байдарку, подводил ее к носовой части, откуда я спускался в нее по концу. Несколько ударов веслами, и он высаживал меня на берег.

— Так ровно в двенадцать. Смотри приезжай, — говорил я на прощанье и бежал в город, где у меня уже была назначена встреча с Женей.

Только два человека знали о моих вечерних прогулках — Роман и Милейковский. Роман сразу же восстал против моего плана, а Милейковский с радостью согласился мне помогать, восхищаясь моей смелостью.

— Ты совсем обалдел, Гошка! — говорил Роман. — Ведь надо понимать, чем ты рискуешь. Уход с вахты! Это одно из самых тяжелых нарушений устава. Выгонят тебя с судна. Попомни мое слово. Последствия тебе известны. Не понимаю я тебя.

— Во-первых, не с вахты, а с подвахты. А во-вторых, мне надо на берег. Да, кроме того, никто и не узнает. Только молчи.

— Ты учти, Игорь, что на поддержку в случае какой-нибудь неприятности рассчитывать ты не можешь. Ребята тебя осудят. Мне тоже не нравятся твои «побеги», и защищать тебя я не стану. Помнишь, что говорили о дисциплине на последнем комсомольском собрании? Надо будет мне еще с Женей поговорить…

Я возмутился:

— Если так сделаешь, то это будет подлость с твоей стороны! Кроме того, это последний раз. Больше уходить не буду.

— Не по-морски поступаешь, Игорь, не…

— Оставь ты, пожалуйста!

Так мне удавалось убегать с судна несколько раз. Все, казалось, было благополучно. Даже Женя ничего не подозревала. Правда, она как-то спросила меня:

— Гоша, разве у вас изменились порядки? Теперь можно сходить на берег чаще?

— Да нет, Женя. Просто я в хороших отношениях со старпомом, и он меня отпускает. Нет необходимости всем сидеть на судне, — небрежно ответил я.

Она поверила и больше меня об этом не спрашивала.

Все имеет свой конец. Печальный конец имела и эта история. Перед самым уходом «Товарища» в Батум Женя взяла билеты в театр. Шел балет «Красный мак». Раньше я старался избегать с ней общественных мест, а тут согласился пойти. Это был как раз день нашей вахты. С вахты я еще никогда не уходил. Но искушение было слишком велико. Провести последний вечер с Женей! Когда еще увидимся…

Мы пришли в театр задолго до начала. Публика только начинала собираться. Настроение мое падало. Я нервничал. Мне все казалось, что сегодня в театре обязательно будет кто-нибудь с «Товарища», и я не ошибся. Скоро я заметил плотную фигуру капитана, который бережно вел под руку жену. Я потащил Женю в фойе второго яруса «посмотреть, как там все устроено». Только когда раздался третий звонок и в зрительном зале погас свет, мы уселись на свои места. Балет я почти не смотрел. Голова была занята одной мыслью: «Только бы кто-нибудь с «Товарища» меня не увидел…» Во время антрактов мы больше не гуляли и оставались на местах. Женя заметила мое состояние и спросила:

— Что с тобой, Гоша? Ты как в воду опущенный…

— Голова что-то побаливает, да и с Одессой расставаться грустно.

— Ну, это не смертельно. Скоро пройдет.

Мы досидели до конца спектакля. Женя, сначала веселая и оживленная, тоже помрачнела. Капитан меня не заметил. Пока все шло хорошо. Но было как-то тревожно, и я не мог дождаться, когда посажу Женю в трамвай.

У трамвайной остановки стояло много народа. В темноте показались огоньки трамвая.

— Женя, мы увидимся с тобой в Ленинграде? — тихо спросил я.

— Обязательно. Как только приедешь в Ленинград, позвони мне. Кстати, и по математике мне поможешь. Идет?

— Женя…

— Что, Гоша? — Она улыбнулась. Я не знал, что мне сказать, а сказать хотелось многое. — Ну, скорее, а то я опоздаю.

— Ничего… До свиданья. Не забывай.

Секунду я постоял, глядя вслед удалявшемуся вагону, потом быстро пошел на судно. Запыхавшись, я прибежал к «Товарищу». Слышно было, как на баке склянки пробили четыре двойных. Полночь. В условленном месте Милейковского не оказалось. Не видно было и белой байдарки у борта.

«Где же он? Может быть, на другом борту?» — с-тревогой подумал я.

Я далеко обошел парусник. На правом борту байдарки тоже не было. Прошло десять, пятнадцать минут, потом полчаса. Милейковский не показывался. Сердце мое учащенно билось. Как же мне теперь поступить? Кто на вахте у трапа? Попробую упросить вахтенного, чтобы молчал. Может быть, и выйдет. Только теперь я понял, на какой риск пошел, уходя с вахты. Решалась моя судьба, что-то надо было предпринимать.