И вот Панков как-то вызвал к доске Сахотина, дал ему простенькую задачу, а сам углубился в журнал. Сахотин взял мел, покрутил его в руках, начертил круг сферы, меридианы и параллели, постоял и, повернувшись к нам лицом, сделал за спиной у преподавателя жест, обозначающий «ничего не знаю». У меня задача была решена. Я быстро вырвал страничку из тетради, скатал шарик и незаметно бросил Сахотину. Он нагнулся, схватил решение и весело застучал мелом. Когда Иван Николаевич обернулся, Сахотин небрежно стоял, облокотившись о край доски. Панков проверил задачу. Решена она была правильно.

— Странно, но факт. Садитесь, Сахотин. Хорошо. Это ваша первая хорошая отметка.

Сахотин с гордо поднятой головой пошел на место. В перерыв Коробов в присутствии всего класса громко, так, чтобы слышал Сахотин, сказал:

— Не дело делаешь, Микешин. Эти «моряки» и так еле тянут, а с твоей подсказкой совсем знать ничего не будут.

Я вспыхнул:

— Ну, ты это брось! Товарищу не помочь — это позор.

— Вот такая помощь — это действительно позор. Так комсомольцы товарищам не помогают.

Сахотин молчал и презрительно смотрел на Коробова.

— Комсомольцы помогают по-другому. Возьми книги и объясни, чтó ему непонятно.

— Не нуждаюсь я в вашей помощи. Это случайно сегодня запоролся. Вы — зубрилы! Вся надежда у вас на зубрежку. Способности нужно иметь, вот что, — процедил Сахотин.

— Тебе, кажется, ни зубрежка, ни способности не помогают, — засмеялся Чубренок.

Прозвенел колокольчик, извещавший о начале следующего урока. Спор прекратился. В класс вошел преподаватель морского права Петр Сергеевич Ткаченко. Мы любили его лекции Не знаю, плавал ли он когда-нибудь на судах. Наверное, нет. Но тем не менее Ткаченко был знатоком морского права. Маленький, сухонький седой старичок, он отличался остроумием, и частенько многие из нас краснели и не знали, куда деваться, попадая на его острый язык.

Его предмет слушали с неослабевающим интересом. Скучную книгу «Кодекс торгового мореплавания» Ткаченко излагал как поэму. На каждую сухую статью он находил десятки характерных примеров, случаев из морского судопроизводства.

Когда занятия кончились, ко мне подошел Сахотин и протянул руку:

— Спасибо, Микешин. Молодец! По-морски поступил. А то, что там всякие Коробовы говорят, — ерунда. Посмотрим, кто в море, на палубе будет лучше — я или они. Вот что, Микешин, хочешь, приходи ко мне сегодня. Витька Милейковский придет. Пойдем погуляем.

— Ладно, зайду. Где ты живешь?

Сахотин дал мне адрес.

Когда вечером я поднялся на второй этаж в доме по Сергиевской улице и вошел в комнату, где жил Сахотин, то поразился тому хаосу, который там царил. Кровать была не застлана, везде были набросаны окурки, в углу валялись пустые бутылки, а на спинке стула висели несвежая рубашка и носки. Воздух был спертый. Хозяин валялся на кушетке и читал какую-то потрепанную книгу.

— А, Микешин, здорово! Садись. Я сейчас оденусь, а этим временем и Витька подойдет.

Я сел. Сахотин вскочил, надел рубашку, висевшую на стуле, порылся в ящике комода, вытащил пачку мятых воротничков, просмотрел их и огорченно сказал:

— Все грязные. Ну, ничего, придется перевернуть на другую сторону. Сойдет.

Потом он открыл шкаф и показал мне целый десяток пестрых галстуков:

— Ничего наборчик? Все заграничные. — Он снял белый с красным галстук. Через несколько минут Сахотин был готов.

— Что же ты костюм не надеваешь? Так в робе и пойдешь? — удивился я, заметив, что серенький костюм остался висеть в шкафу.

— А как ты думал? В робе шикарнее. Сразу видно, что ты моряк, а не фендрик Жора.

Сахотин произносил это «Жора» с отвратительным акцентом, «по-одесски».

Пока мы сидели в ожидании прихода Милейковского, Сахотин непрерывно говорил. Казалось, что он плавает уже много лет, был на всех морях и океанах и по меньшей мере три раза обошел вокруг света. Он знал все: названия судов, фамилии капитанов, их характеры, на каком судне легко работать, на каком трудно, в каком пароходстве больше платят и как убежать с «тяжелого» парохода.

Наконец пришел Милейковский, тоже в робе и в брезентовой замасленной «канадке», которая, очевидно, также считалась «шиком». Мы вышли. Сахотин и Милейковский закурили трубки. На Невском было много народу, и мы, взявшись под руки, влились в общий людской поток. Сахотин и Милейковский громко хохотали и держались о развязностью, которую я, по наивности, принимал за морскую лихость.

С этого вечера все свободное время я стал проводить в обществе Сахотина и его товарищей. Результат быстро сказался. Я стал плохо учиться. Мне казалось, что теория Сахотина «к экзаменам все подгоним, а зубрить не нужно» правильна, и я перестал заниматься дома, надеясь на свою память. А учиться становилось все труднее и труднее, потому что были введены новые предметы.

Алексеи Иванович Орлов читал курс навигации. В первом классе этот предмет был ведущим, и потому мы должны были особенно прилежно изучать его. Орлов — не старый, красивый, с седеющими висками — в прошлом моряк торгового флота. По навигации неуспевающих почти не было. Предмет был не очень трудный, интересный, а главное — мы чувствовали тут же, в классе, его практическое значение. Кажется, уже через два месяца после начала занятий нам роздали карты, параллельные линейки, транспортиры, и Алексей Иванович задал нам задачу на прокладку курса. Нужно было провести судно по карте из Копорской губы в сторону Нарген. Алексей Иванович прохаживался между столами и исправлял ошибки. К концу года прокладки становились сложнее. Вводились все новые и новые элементы — течение, ветер, туман. И вот у Орлова я тоже ухитрился получить «неуд» за проверочную прокладку. Комсомольскую работу в редакции стенгазеты, порученную мне бюро, я совсем забросил. С Ромкой я дружить не переставал, но он категорически отказался бывать у Сахотина и на мою дружбу с ним смотрел неодобрительно. Как-то он сказал мне:

— Слушай, Игорь, неужели ты не видишь, что за тип этот Сахотин? Ведь это хвастун и ничего больше.

— Да ты его не знаешь. Он прекрасный парень. Много плавал. Дядя у него капитаном на Черном море. А тебе он не нравится потому, что не считается с твоим мнением и мнением Коробова, с которым ты дружишь.

— Нет, не поэтому. Он не моряк, а ничтожество. Ни одной задачи по астрономии самостоятельно решить не может. Ну скажи, какой из него выйдет штурман?

— Ничего. Он к экзаменам все подгонит. Посмотришь, он себя еще покажет, — защищал я Сахотина.

А дела «сахотинцев» шли плохо. Бурхасова отчислили за прогулы и неуспеваемость. Сахотин и Милейковский еле-еле держались. Я чувствовал, что тоже качусь по наклонной плоскости, но отстать от Сахотина не мог. Так приятно было вечерами ходить по Невскому и слышать завистливый шепот: «Моряки! С торговых судов!» Это шептали чахлые зеленолицые юноши без определенных занятий, завсегдатаи Невского, готовые умереть за какую-нибудь заграничную дешевку — галстук, кепку или резиновый пояс. Я тоже завел трубку и пытался курить, но из этого ничего не получалось. От табака меня начинало тошнить, и я предпочитал держать в зубах пустую трубку для «морского вида».

Мама с грустью смотрела на мой залихватский вид и времяпрепровождение. Сахотин ей очень не нравился. Она почувствовала к нему неприязнь в первый же его приход ко мне.

Сахотин рассыпался перед мамой мелким бесом, рассказывал о Керчи, о своих плаваниях, старался быть остроумным и пренебрежительно отзывался о преподавателях техникума и даже о самом Бармине.

Когда он ушел, мама вздохнула:

— Какой неприятный мальчик! Неужели, Гоша, ты с ним дружишь?

Я стал объяснять маме, что это только первое впечатление, на самом же деле Сахотин прекрасный парень и отличный товарищ. Но после этого визита мама стала внимательно присматриваться ко мне и моим новым друзьям. Вскоре она сказала:

— Игорь, я вот уже несколько дней наблюдаю за тобой и твоей компанией. Это совсем не то, что нужно. Ты перестал заниматься. И что это за трубка, нелепый вид «морского волка», ежедневные прогулки по Невскому? Что это тебе дает? Сейчас учиться надо, учиться. Вот и Роман редко стал к тебе заходить, а он хороший парень. Тебе надо бросить дружбу с Сахотиным и остальными бездельниками.