Иоганна положила пакет у калитки и убежала в дом. Микешин поднял глаза. Женщина спряталась за портьеру и улыбаясь показала на пакет. Игорь понял и небрежно, как мусор, сбил ногой пакет под телегу.

— Бери незаметно, — шепнул он Линькову.

Пакет развернули в лагере. В нем были хлебная карточка, несколько сигарет и кусок белой булки.

Хлебные карточки, попадавшие в руки «лошадям», в субботу отдавали работавшим в городе, а они через «своих» солдат покупали хлеб и через неделю приносили его в лагерь.

С этого дня установилась невидимая связь с женщиной со второго этажа. Когда телега останавливалась у булочной Майера, она выходила подметать или мыть тротуар перед домом. В сточную канавку выметались со двора сигареты, хлебные карточки, завернутые в бумагу куски сахара.

Маленького роста, кругленькая, с короткими руками и ногами, с молодым миловидным лицом, она напоминала шарик.

Моряки ласково называли ее Кубышечка.

Часто по возвращении «упряжки» в лагерь Вюртцель делал «лошадям» беглый обыск, но никогда ничего не находил, так искусно прятали моряки свою добычу на себе или в телеге под днищем.

…Приближалось рождество. Погода испортилась, и подъем в замок стал еще труднее. На дороге лежало месиво из мокрого снега и грязи. Ноги вязли. Разбитые ботинки пропускали воду, а в колодках ходить было нельзя: сразу же появлялись кровавые мозоли.

Все опротивело. У Микешина снова появилась мысль о побеге. Убить Шульца в лесу на горе и уйти? Но куда они пойдут в этой одежде? Каждый мальчишка узнает в них пленных… Нет, этот план не годится. Надо бежать в гражданских костюмах; кое у кого они остались. Время только теперь неподходящее. Надо подождать лета.

Вартенбург готовился к празднику. По улицам проносили елки. В колбасных и булочных готовили разные вкусные вещи, — их выдадут дополнительно по карточкам. Вартенбургские домики принарядились, сияли вымытыми стеклами и белоснежными занавесками. Иногда из-за открытых форточек слышались звуки музыки. Страшная рука войны пока еще не коснулась этого тихого, затерянного среди зеленых холмиков города. Здесь не упала ни одна бомба.

В сочельник телега задержалась в городе до вечера: почта запоздала. Пришло много посылок для солдат. Шульц, ругаясь, заполнял извещения. Сегодня он особенно злился: у него собрались гости, а он опоздал к праздничному столу. Сакраменто!

Моряки стояли на улице, поеживаясь от пронизывающего холодного ветра. Начало подмораживать.

— Когда же все это кончится, — с тоской сказал Линьков, взглянув на темное небо с застывшим в нем светлым серпом месяца. — Так хочется попасть в теплую комнату, хорошо одеться, побриться, посидеть среди чистых и нарядных людей, послушать музыку…

Никто не ответил Линькову. Слишком далеки были они от всего этого, — грязные, голодные, замученные, в хлюпающих ботинках…

Торопливо проходили запоздалые прохожие, пряча лица в поднятые воротники пальто. Мимо моряков прошмыгнула маленькая фигурка, закутанная в платок, и в телегу упала коробка.

— Кубышечка! — узнал Микешин, но женщина уже скрылась. Коробку спрятали под днищем телеги.

Любопытство было так велико, что, вернувшись в лагерь, моряки сразу же вскрыли коробку. В ней лежал настоящий сдобный кекс с изюмом, хлебные карточки, сигареты и кусочек картона, на котором акварелью была нарисована елка с зажженными свечами и слова: «Счастливого рождества». Внизу была сделана приписка: «Война скоро кончится. Надейтесь».

— Смелая женщина, — сказал Чумаков Игорю. — Она рисковала многим. У нас есть друзья в Вартенбурге.

Да, среди жителей Вартенбурга у моряков были друзья. Работавшие в городе рассказывали, что везде находились немцы, которые, несмотря на опасность для себя, старались облегчить жизнь моряков, чем-то помочь им, передать правдивую информацию.

Через два дня, когда телега стояла у булочной Майера, Игорь, Линьков и Кириченко бросили под калитку Кубышечки ответную посылку. В нее положили акробата на палочках для девочки и деревянный кораблик «Свобода», с запиской: «Мы вас не забудем. Желаем счастья».

Весна наступила ветреная и дружная. Снег стаял за три дня. Дороги быстро подсохли, зазеленела трава. На деревьях лопались почки, солнце все чаще заглядывало через решетки в камеры. Даже мрачный Риксбург посветлел. Краски стали ярче и веселее. Легко дышалось горным чистым воздухом. Люди делались жизнерадостнее: под солнцем согревалась кровь, остывшая за зиму, мозг работал живее.

Микешиным овладело беспокойство. Теперь, вернувшись из города, он не ложился отдыхать, как делал это зимой. Наскоро съев свой обед, Игорь выходил на плац и садился на скамью у стены замка. Теплые лучи согревали бледную кожу, Игорь вдыхал аромат леса, прилетавший из-за стены, и мечтал о побеге. Ему мерещились тропинки и заросли, — там трудно найти человека.

За лесом он видел море, бирюзовую гладь, слепящую от обилия солнца, слышал шум прибоя, играющего с прибрежной галькой. Красно-бурый парус югославского рыбака неподвижным треугольником застыл недалеко от берега… Море… Свобода…

Там много друзей. В Югославии борются партизаны, в Чехословакии патриоты казнили гаулейтера Гейдриха и наводят страх на оккупантов. Плохо спят фашисты в Чехословакии. Там помогут, укроют и не предадут. Оттуда перебраться к своим, а если не удастся — вступить в какой-нибудь отряд. До границы Чехословакии не так далеко.

Бежать из лагеря, навсегда сбросить веревочный хомут с шеи, действовать… А если смерть? Может быть, подождать, — ведь война когда-нибудь кончится. Нет, не надо ждать. Уйти, чего бы это ни стоило, почувствовать себя свободным…

С каждым днем желание вырваться на волю становилось сильнее. Микешин не находил себе места. Он начал разрабатывать возможные варианты побега.

В один из последних дней мая Игорь отозвал Чумакова в сторону:

— Константин Илларионович, давай уйдем из лагеря. Так жить у меня больше нет сил. Попытаемся хоть что-нибудь сделать. Может, доберемся до своих. Будем воевать где-нибудь, на суше или на море.

Чумаков молчал. Игорь остановился:

— Не хочешь?

— Не могу, Игорь Петрович. Да ты не думай, я не боюсь, — невесело усмехнулся Чумаков. — Страшнее, чем здесь, пожалуй, не будет. Не могу. Я должен быть там, где наши люди. Со всеми вместе. Понимаешь? А ты иди. Только не сейчас, а летом, и не один.

— Так не можешь? — разочарованно опустил голову Микешин. — Я так надеялся, что мы пойдем вместе.

— Эх, Игорь Петрович, с какой радостью я бы принял твое предложение! Опасно это, а все же пошел бы. Но ведь ты должен понять: люди ко мне привыкли, как-то слушают меня. Я должен быть с ними, сам понимаешь. Не могу, Игорь Петрович.

Микешин посмотрел в серые глаза Чумакова. Он, конечно, прав. Он не должен уходить. Люди верят ему больше, чем кому-либо другому в лагере.

— Да, вам нужно остаться, Константин Илларионович. Понимаю. Ну что ж, тогда я поговорю с Кириченко. Он, пожалуй, подходящий для этого человек. Как вы думаете?

— Годится. Костя смелый, преданный парень. И с головой. Он будет хорошим товарищем.

— Ладно, Константин Илларионович. Поговорю с Костей.

— Помни, Игорь Петрович, что об этом никто не должен знать… Неосторожное слово может все погубить.

Когда Микешин рассказал Косте Кириченко о своем желании уйти из лагеря, тот радостно ухватил Игоря за локоть и зашептал, наклонившись к самому его уху:

— А мы с Осьминкиным хотели это же самое вам предложить, Игорь Петрович. У нас уже и подготовка начата, план есть… Вот слушайте.

Во втором этаже, в тупике коридора, помещалась маленькая уборная. Ее единственное окно, забранное толстой решеткой, выходило в узкий промежуток между замком и окружавшей его стеной. Снаружи эта стена отвесно спускалась в глубокий ров. Изнутри стену подпирали наклонные кирпичные упоры. Они некруто поднимались от земли почти до самого верха стены.

Один такой упор приходился как раз против окна уборной. Охраны в этом месте не было. Часовой от главного входа в замок доходил до угла, поворачивал и снова возвращался к входу. По стене непрерывно ходили два солдата. Четыре пулемета, расположенные в угловых башнях, были далеко от окна.