В строю гробовое молчание. Радостные, улыбающиеся лица. Комендант багровеет и рявкает:

— Банда подонков! Завтра к восьми утра быть готовыми. Ни минуты промедления. Разойдись!

Строй рассыпается. Слышен смех, веселые возгласы, и вдруг кто-то вспоминает:

— Братцы, а как же наши ребята? Которые в гестапо. Мы поедем, а они тут останутся?

Первую минуту все молчат, потом, как взрыв, раздаются голоса:

— Пусть возвращают товарищей! Не поедем! Теперь уже кричат все:

— Не поедем! Пусть привезут их обратно, тогда сядем в машины! Иначе не встанем с коек. Ложись, ребята.

Это уже настоящий бунт. Кое-как успокаиваем моряков. У капитанов собирается короткое совещание.

— Правильно, нельзя ехать без людей, которых забрали в гестапо, — говорит капитан «Днестра» Михаил Иванович Богданов. — Это было бы бесчеловечно и не по-товарищески.

— А если мы откажемся, то не используют ли гитлеровцы это вообще как наш отказ возвращаться на Родину? Тогда из-за пяти моряков мы поставим под угрозу возвращение ста двадцати. Верно ли это будет? — спрашивает Леонид Филиппович Новодворский, капитан «Волголеса».

Наступает тяжелое молчание. Вопрос правильный и сложный. А вдруг немцы действительно объявят, что советские моряки отказались ехать домой? Ведь гитлеровцы так этого хотели!

— Верно, — говорю я. Меня тоже пригласили на это совещание, ведь капитана «Эльтона» нет, и его должен заместить старпом. — Верно, но представьте себе состояние тех людей, которые сейчас сидят в застенках гестапо. Им сообщают, что нас обменяли и мы уехали… С ума можно сойти. Поставьте себя на их место.

— Ну, хорошо, — сердится Балицкий. — Что вы предлагаете?

Я молчу. Не знаю, что можно предложить в таком случае. И так плохо и так скверно.

— По-моему, надо подавать письменный протест, — говорит Богданов, — и указать в нем, что мы требуем немедленной отправки нас на Родину вместе с людьми, взятыми в гестапо. В противном случае мы будем ждать их возвращения.

— И не отвечаем за поведение своих команд, — подхватывает Балицкий. — Комендатуре эксцессы не нужны тоже.

— Так, пожалуй, пойдет, — соглашается Новодворский. — Надеваем форму и идем к коменданту. Времени терять нельзя.

Богданов садится к столу и пишет короткий резкий протест, потом мы переодеваемся в парадную морскую форму и идем в комендатуру. Сначала комендант не желает принимать нас, но, видя, что мы не уходим, приказывает переводчику пустить нас в кабинет. Он сидит за столом и раздраженно барабанит пальцами. Балицкий передает наш протест, просит перевести его. Лицо у коменданта становится злым, нижняя губа презрительно оттопыривается, и он начинает кричать:

— Кто здесь хозяин? Кто смеет здесь что-то требовать? Немедленно расходитесь и будьте готовы к восьми утра. Иначе мы вам покажем, как умеем расправляться с непокорными. Ну, идите!

— Возвратите наших людей. Или мы не поедем. Будем ожидать их, — спокойно говорит Балицкий.

Мы не трогаемся с места. Комендант продолжает кричать, но скоро выдыхается и, видя, что наше решение неизменно, меняет тактику. Наверное, вопрос об обмене решен высоким начальством, и нашему коменданту здорово влетит, если обмен будет сорван. Он начинает уговаривать, взывает к нашему благоразумию.

— Господа капитаны, — говорит он, — не делайте глупостей. Я сегодня же запрошу гестапо и обещаю, слово немецкого офицера, сообщить ответ. Я уверен, что ваши люди будут вместе с вами через несколько дней. Прошу вас, идите и спокойно ждите ответа.

Мы уходим не очень удовлетворенные результатом протеста. На дворе нас окружают моряки. Рассказываем о нашем посещении коменданта. Через два часа в комендатуру вызывают капитанов. Сейчас у коменданта вид веселый.

— Ну вот, господа. Я же говорил. Ваших людей доставят завтра в Берлин. Все поедете вместе, слово немецкого офицера.

— А если нет? Если их не привезут в Берлин? Комендант становится серьезным.

— Меня заверил начальник гестапо. Я предупредил его, что эти пять человек включены в списки и подлежат обмену. Если он их задержит, не вернутся на родину пять немцев. Может быть большой скандал. Так что не сомневайтесь.

Через несколько часов в лагерь въехала легковая машина. На ней увезли Балицкого. Нам сказали, что его тоже завтра привезут в Берлин. Ему надо выполнить еще кое-какие формальности по судну. После объяснения коменданта мы почему-то не очень беспокоились за капитана. Завтра встретимся в Берлине. Но мы ошиблись. Плохо еще знали гитлеровцев.

Бланкенфельде

Утром за нами прибыли тюремные машины. Нас построили, пересчитали, приказали садиться. Мы, счастливые, веселые, залезли в зеленые ящики, не обращая внимания на тесноту, духоту и нестерпимую жару. Даже сгрудившиеся у машин охранники во главе с комендантом не казались такими отвратительными. Ведь мы ехали на обмен. Домой!

Короткая дорога на вокзал, вагоны с решетками на окнах, мучительное желание курить, несколько часов пути, и вот поезд уже на Берлинском вокзале. Несмотря на усталость, нас не покидает хорошее настроение. Опять знаменитые «грюне Минны», и нас привозят в какой-то подвал. А, черт с вами, возите куда хотите, только меняйте скорее! Начинаем обследовать новое жилье. К величайшей радости, ребята находят несколько пустых пачек из-под папирос «Казбек». На одной из них надпись карандашом: «Поехали на обмен». Значит, тут содержались советские граждане и их обменяли! Наверное, это были работники наших представительств в Германии. А может быть, провокация? Подкинули коробки для того, чтобы успокоить моряков? Впрочем, какой в этом смысл? Нет, были тут наши… Поздно вечером гремит засов, дверь в подвал открывается, и к нам вводят большую группу людей. Сначала в темноте мы не можем разобрать лиц, но скоро раздаются радостные возгласы:

— Витька, ты ли это?!

— Сергей Николаевич, и вы здесь?

— Ничего, рябчики, не горюй. На обмен едем, скоро дома будем!

Оказалось, что привезли команду еще одного советского парохода, захваченного в Любеке. События там разворачивались примерно так же, как и у нас в Штеттине. Возбужденные встречей, мы долго не могли уснуть. Часа через два к нам присоединили еще большую группу советских моряков. Их было человек шестьдесят, и среди них много знакомых. Это были команды двух шаланд, построенных для Советского Союза в Гамбурге. Они приехали на приемку, и тут началась война. Вместо обычных мореходных книжек «перегонщики» имели заграничные паспорта. Это обстоятельство впоследствии сыграло роковую роль в нашей судьбе. Среди этих моряков я встретил своего старого приятеля Сашу Аристова.

Мы проговорили с ним почти всю ночь. Вспоминали свои семьи, плавание на «Эльтоне» и, конечно, решали судьбы мира. На следующий день нас привезли в большой лагерь под Берлином — Бланкенфельде.

…Красные дощатые бараки, обнесенные тройным рядом колючей проволоки. Лагерь разделен на две половины. В одной живут военнопленные французы, в другой поместили нас. Общение запрещено. Вокруг ходят охранники с автоматами. Но умывальник общий для нас и для французов. Вот тут, у умывальника, и перебрасываемся короткими фразами. У нас всегда одни и те же вопросы: «Как дела? Что нового на фронтах? Дай закурить».

Мы страдали без курева. Французы живут свободнее и знают больше. Они под охраной ходят на разные работы в город. Говорят, что стерегут их там слабо и уже было несколько побегов. Немцы не очень волнуются. Все равно Франция оккупирована. Вот трудно только добывать цивильную одежду. Без нее не убежишь. На наши вопросы французы безнадежно машут руками, цедят сквозь зубы понятное нам слово «мерд!»[16] и суют сигаретку. Изредка они получают посылки из дому.

Мы голодаем. Питание ухудшили до невозможного. Люди начинают болеть. Многие сильно отощали.

— Что же это такое, товарищи? Ведь так будет продолжаться — подохнем здесь. И до дома не доедем, — раздаются голоса. — Надо что-то предпринимать.