– Ну и хрен с ними, – заявила Карла. – Я отдаю ему первое место.

– Я гоже, – подхватила Джейси.

– О'кей, – снова вздохнул Дуэйн. – А как же быть с охотничьей собакой Монро?

– Может, все-таки мы уговорим Эдди представить его в общем разделе? – предложила Джейси. – В таком случае он получает голубую ленту.

– Я не знаю, – сказала Карла. – С Эдди гораздо сложнее иметь дело, чем с Дуэйном.

– Лестера Марлоу полагалось бы упрятать в тюрьму за то, что он придумал эту выставку картин, – сказал Дуэйн.

– Дуэйн, немного культуры в день столетия города никому не повредит, – гордо заявила Карла.

Эдди Белт, принципы которого оставались твердыми, как скала (по крайней мере, в отношении своей охотничьей собаки), решительно отказался выставить портрет Монро в общей категории, мотивировав это следующим образом:

– Я каждый день смотрю этой собаке в глаза.

– Эдди, Монро безразлично, в какую категорию он попадет, – объяснила Карла, одаривая Эдди самыми очаровательными улыбками и принимая самые соблазнительные позы в попытке перетянуть его на свою сторону, но, увы, все было напрасно.

– Эта собака знает больше, чем некоторые люди, – сказал Эдди. – У меня очень чувствительный пес.

– Не спорь с Эдди, – предупредил Дуэйн жену. – Он может спорить неделями.

– Это твоя вина, Дуэйн, – упрекнула мужа Карла.

– Моя вина? – удивился Дуэйн. – С чего ты взяла?

– Взяла вот!

– Что мы скажем людям, если твоя собака перевесит их внуков? – прямо спросил Дуэйн у Эдди.

– Я не заставлял тебя быть судьей, – парировал Эдди.

В конце концов было решено оставить Монро в портретах. Сюзи получила первый приз, Эдди – второй, а фермеру, владевшему молочной фермой, достался третий. Фермеру прекрасно удался портрет Джона Уэйна.[12] Голубую ленту в общей категории получила картина, изображавшая битву при Аламо, красную – картина с ковбоем и белую – та, где был нарисован фермер на тракторе.

Дуэйн предложил особо отметить городской пейзаж Сонни, но со стороны коллег-судей встретил, мягко выражаясь, прохладное отношение.

– Он отвратителен, – прокомментировала его предложение Джейси. – У меня большое желание ударить по нему ногой.

– Сонни даже не нарисовал меня, – пожаловалась Карла. – А кто ему был лучшим другом все эти годы? Кроме того, он по-свински обошелся со мной вчера вечером, заявив мне, что я пью слишком много водки и у меня не те друзья.

– Разве мы не должны в первую очередь судить с позиций искусства? – спросил Дуэйн.

– Ты не встал на мою сторону, когда он поливал меня грязью, – припомнила Карла мужу.

– Я… собирался врезать ему, но в последний раз он лишился глаза, помнишь?

– Нет! Тогда я здесь не жила, – едко проговорила Карла. – Интересно, что из-за Джейси ты врезал ему, а из-за меня нет.

– Я не думаю, чтобы тебе понравилось, если бы я ударил его. Ты так заботилась о нем, что я решил, что ты разведешься со мной, если я трону его хоть пальцем.

– Можно дать за дело, а можно и без дела, Дуэйн, – продолжала Карла.

– Мой Бог! – простонал Дуэйн, чувствуя, что ему не хватает сил бороться с ними. – Разговаривать с вами, женщины, все равно, что держаться за голую проволоку под напряжением. Что бы я ни сказал, вы набрасываетесь и хватаете меня за горло.

– Дуэйн, когда ты обращаешься ко мне, употребляй единственное число, – холодно поправила мужа Карла.

Дуэйн специально использовал множественное число, желая, чтобы его слова слышала и Джейси. Она стояла неподалеку, но, кажется, не прислушивалась к разгоравшемуся спору и с ничего не выражающим лицом рассматривала портрет Дики, нарисованный Сюзи Нолан. В это время проезжавшие мимо на велосипедах близнецы остановились рядом с Джейси и посмотрели на портрет.

– Я не понимаю, чего все сходят с ума по Дики, – сказала Джулия.

– Рожа – просто плевать хочется, – подхватил Джек.

Джейси улыбнулась, обнимая их. Близнецы быстро освободились из ее рук и уехали, а Джейси с Карлой пошли дальше.

Карла бросила на Дуэйна испепеляющий взгляд, но ничего не сказала.

ГЛАВА 85

Дуэйн, чувствуя себя отвратительно, подошел к зданию городского суда и сел на ступеньки. Раньше ему и в голову не приходило, что с ним может случиться нервный припадок, но вот, оказывается, может. Ему захотелось очутиться дома и стрелять по собачьей будке до тех пор, пока не пройдет усталость. Оглушительная стрельба крупнокалиберными патронами помогала ненадолго забыться. Он попытался убедить себя, что происходящее не так уж плохо, но сознание отказывалось повиноваться. Почему ему отчаянно хочется с кем-то поговорить, в особенности с Карлой?

Накануне Минерве зачем-то потребовались тряпки, и она разорвала старую простыню на куски. Дуэйн следил за ней, ни о чем особо не думая. Простыня от многочисленных стирок стала совсем тонкой, и Минерва легко разорвала ее, как бумагу. Эту простыню, должно быть, купили лет двадцать назад. Они с Карлой, а возможно, и старшие дети, спали на ней сотни раз. И все же через пять минут простыня перестала быть простыней, превратившись в лоскуты.

Его знакомство с Карлой продолжалось чуть больше двадцати лет и грозило оборваться точно так, как разорвалась эта простыня. Его дети тоже отдалялись – легко и бесшумно; старшие – потому что повзрослели, младшие – непонятно почему. Просто они отдалялись, как положено детям уходить от родителей.

От слишком частого употребления всему приходит конец. Дружеские связи… небольшие увлечения… как все печально и хрупко. А когда-то это была надежная ткань, составлявшая суть его спокойной жизни. Однако ткань износилась и больше уже не может выдерживать груза всех тел, индивидуальные особенности тех, кто ворочается и мечется на ней. В какой-то момент достаточно резкого движения ногтем или локтем, и тогда она рвется…

Дуэйн поймал на себе взгляды людей. Он не знал, как он выглядит со стороны, но ему не нравилось, что на него пристально смотрят прохожие. Он встал и, путаясь в мыслях, на подкашивающихся ногах, вошел в здание, залы судебных заседаний которого в это время пустовали. Было бы хорошо укрыться там.

Он поднялся на второй этаж, держась за покрытые лаком перила лестницы. Поднявшись, Дуэйн с удивлением услыхал за дверью стук пишущей машинки. Дверь была закрыта, а на ней висела табличка «Идет заседание». Странно, подумал он. Сейчас не должны разбираться никакие дела. Дуэйн приоткрыл дверь и заглянул внутрь комнаты. Джанин Уэллс сидела за столом судебного репортера, бойко печатая на портативной машинке. Лестер Марлоу с растрепанными волосами пристроился на спальном мешке перед скамьей жюри и что-то быстро писал в блокноте. Когда скрипнула дверь, они удивленно подняли головы.

– Это я, – проговорил Дуэйн, чувствуя себя глупо.

– Не стой в дверях – проходи, – язвительно сказала Джанин.

Дуэйн сделал так, как ему было велено.

– Как прошла выставка? – дружелюбно спросил Лестер.

– Прошла нормально, – ответил Дуэйн. – Ты скрывался здесь? Дженни вся испереживалась.

– Уже хорошо. Обычно она переживает, когда я нахожусь рядом.

– Он пишет книгу, а я печатаю ее на машинке, – сообщила Джанин.

– Да… моя биография, – подтвердил Лестер. – Я подумал, что лучшего места для написания книги не сыскать. Может быть, успею закончить ее к началу судебного процесса. Когда судья спросит, что я могу сказать в свое оправдание, я просто прочту автобиографию жюри. Они, надеюсь, поймут, что я исходил из самых лучших побуждений.

Дуэйн не знал, что и сказать. Создавалось впечатление, что Джанин с Лестером прожили в зале судебных разбирательств несколько недель. Лавандовое неглиже Джанин висело па спинке стула, а бритвенные принадлежности Лестера лежали на столе защиты. На нем также стояла электроплитка с кофейником.

– Вообще-то, – протянул Дуэйн, – судебная комната не самое плохое место для написания книги.