Кроме следов, о которых я только что упомянул, земля около ямы была покрыта слоем блестящей слизи; такая же слизь, но в меньших количествах, встречалась нам среди поганок по всей долине, но, как я уже говорил, мы ничего такого, что могло бы пролить свет на природу таинственных ночных тварей, не нашли. Впрочем, чуть не забыл: значительное количество уже начавшей подсыхать слизи мы обнаружили на грибах в той части долины, которая примыкала к нашему пляжу; многие грибы здесь были сломаны или вырваны с корнем, и на них тоже осталась блестящая слизь. Глядя на них, я вспомнил мягкие, тупые удары, которые слышал ночью: несомненно, наши враги взбирались на грибы, чтобы следить за нами, ломая или выворачивая их из земли своей тяжестью, если, к примеру, на одном растении оказывалось сразу несколько существ. Так, во всяком случае, мне тогда подумалось.

На этом наш разведывательный поход закончился; мы вернулись в лагерь, и боцман дал каждому задание, но прежде мы сообща перевернули шлюпку, чтобы ему было удобнее заниматься ремонтом. Когда же шлюпка оказалась лежащей кверху дном, боцман заметил еще одно повреждение, которое невозможно было обнаружить, пока она стояла дном вниз. Как выяснилось, ближайшая к килю планка шпунтового пояса обшивки вышла из паза и тоже могла пропускать воду. Нам это показалось очень серьезным, но боцман успокоил нас, сказав, что все равно сумеет починить шлюпку, хотя теперь для ремонта понадобится несколько больше времени.

Закончив осмотр шлюпки, боцман послал матроса принести из палатки рыбины, ибо для ремонта ему нужны были деревянные рейки. Но рыбин оказалось недостаточно, так как кроме тонких досок, из которых они были сколочены, боцману необходим был брусок три на три дюйма из очень крепкого дерева, который он собирался притягивать болтами к килю, после того как поставит на место отошедшие планки. С помощью этого приема он надеялся надежнее укрепить в пазу нижнюю шпунтовую планку, после чего ее оставалось только прибить к килю и наново проконопатить; если бы это удалось, наша шлюпка стала бы почти такой же крепкой, как раньше.

Когда боцман объяснил, что именно и для какой цели ему нужно, каждый из нас задумался, где такой брусок можно достать. Внезапно я вспомнил о мачте со стеньгой, которую видел на берегу на противоположной стороне острова, и поспешил рассказать о ней боцману. Выслушав меня, он кивнул, но добавил, что вытесать из мачты брусок необходимого размера будет довольно трудно, так как из инструментов у нас была только ручная пила и небольшой топорик. Потом он отправил нас очищать мачту от водорослей и травы, пообещав, что тоже придет к нам после того, как выправит сломанные планки.

Достигнув места, где лежала мачта, мы со рвением принялись очищать ее от куч водорослей и травы, запутавшихся в обрывках такелажа. Наконец работа была закончена, и мы с удовлетворением обнаружили, что дерево не треснуло и не сгнило; особенно хорошо сохранилась нижняя штука мачты. Стоячий такелаж[87] тоже был на месте, и хотя нижние концы канатов растрепались и расплелись почти на половину длины, зато оставшаяся часть оказалась очень крепкой, ибо была сделана из белой пеньки очень высокого качества, встречающейся только на лучших судах.

Мы как раз заканчивали расчищать мачту от водорослей, когда к нам присоединился боцман, который принес с собой пилу и топор. Следуя его указаниям, мы отделили от такелажа талрепы[88] и стали пилить стеньгу чуть выше эзельгофта.[89] Это была очень тяжелая работа, которая заняла у нас весь остаток утра, хотя мы сменяли друг друга достаточно часто; когда же мачта наконец поддалась нашим усилиям, нам оставалось только радоваться, что боцман заблаговременно отправил одного из нас в лагерь с приказом развести огонь и сварить на обед немного солонины.

Сам боцман начал рубить стеньгу футах в пятнадцати от нашего надпила, ибо такова была длина необходимого ему бруска, однако до конца работы было еще далеко, когда матрос, отправленный в лагерь некоторое время назад, вернулся и доложил, что обед готов. После еды и краткого отдыха, во время которого мы выкурили по трубочке, боцман повел нас назад: ему хотелось перепилить стеньгу до наступления темноты.

Вернувшись на берег, мы быстро допилили стеньгу в том месте, где ее начал рубить боцман, после чего нам было дано новое задание: от оставшейся части стеньги нужно было отпилить кусок длиной около двенадцати дюймов. Когда мы справились и с этим, боцман, ловко орудуя топориком, наколол из получившегося чурбачка клиньев и обтесал их. Наконец он сделал на торце пятнадцатифутовой заготовки глубокую зарубку и начал загонять в нее клинья, так что спустя какое-то время — благодаря в равной степени мастерству и везению — ему удалось расколоть бревно на две одинаковые половинки, ибо трещина прошла точно по его середине.

Между тем день склонялся к вечеру, и боцман велел нам собрать побольше водорослей и отнести в лагерь; только одного матроса он послал вдоль берега к утесу собирать на мелководье раковины съедобных моллюсков. Сам же продолжал трудиться над расколотым бревном, оставив меня при себе в качестве помощника, и уже через час в нашем распоряжении оказался кусок дерева толщиной примерно в четыре дюйма, отколотый от одной из половинок при помощи все тех же клиньев. Насколько я видел, боцман был очень им доволен, хотя с учетом затраченных усилий результат был более чем скромным.

Пока мы работали, над островом сгустились сумерки, и наши товарищи, закончив носить топливо, вернулись за нами, чтобы вместе отправиться в лагерь. Почти одновременно со стороны утеса появился матрос, которого боцман отправил набрать моллюсков; на копье он нес крупного краба, которого поразил ударом в брюхо. Краб был не меньше фута в поперечнике и имел весьма устрашающий облик, однако, сваренный в соленой воде, оказался замечательно вкусным.

Но я, кажется, забежал вперед.

Итак, дождавшись нашего товарища, мы отправились в лагерь, захватив с собой выпиленный из стеньги батенс. К этому времени стемнело еще больше; особенно пугающими и таинственными показались нам сумерки, когда мы вступили под сень гигантских грибов, хотя на краю долины, который мы избрали в качестве наиболее безопасного маршрута, они росли не так густо, как в центре. Я, в частности, отметил, что с приближением ночи исходивший от них омерзительный запах гнили и плесени усилился, хотя, возможно, мне это только казалось, ибо в вечерней полутьме я все меньше полагался на зрение и все больше — на обоняние и слух.

Темнота продолжала сгущаться как-то необычайно быстро, но ничто пока не указывало на приближение опасности. Мы прошли уже половину пути, когда мои ноздри уловили какой-то новый, пока еще совсем слабый запах, отличный от того, который исходил от гигантских грибов. Не успел я задуматься о том, что это может быть, как отвратительная вонь обрушилась на меня точно волна. Зловоние было таким мерзким, что меня едва не вырвало; справиться с тошнотой мне помог только ужас от нахлынувшего на меня воспоминания о жуткой человекоподобной твари, виденной мною в предрассветной мгле у борта шлюпки накануне нашего прибытия на остров, ибо внезапно я понял, что испачкало слизью мои лицо и шею предыдущей ночью, что оставило тот странный запах, который я чувствовал по пробуждении. Все это я сообразил в считанные доли секунды и тотчас крикнул боцману, что нам надо поторопиться, ибо в долине неподалеку от нас появились чудовища; при этих словах кое-кто из моих товарищей бросился было бежать, но боцман самым решительным тоном приказал им держаться остальных, так как в темноте между грибами тварям будет очень легко расправиться с ними поодиночке. Беглецы, боясь в равной степени и обступавшего нас мрака, и гнева боцмана (в последнем никаких сомнений у меня нет), тотчас исполнили этот приказ, и в скором времени мы благополучно пересекли долину, хотя шелест и странные шорохи сопровождали нас почти до самого конца пути.