Как только мы поменяли квартиру, Вы тут же заказали триста карточек с уведомлением о переезде. Триста! Когда Вам удалось завести стольких знакомых? У меня было такое чувство, будто Вы идете по канату, и мучительный страх сжимал мое сердце. Я все время ждала какой-то беды. Вы не тот человек, который может безнаказанно заводить столь вульгарные знакомства. Я изнемогала от беспокойства, но Вы не только не оступались, но, наоборот, все увереннее продвигались вперед. Впрочем, может быть, я была не права…

В наш дом стала приходить моя мать, и каждый раз приносила то новое кимоно, то сберегательную книжку. Судя по всему, она была очень довольна. Отец, поначалу бывший весьма невысокого мнения о Вашей картине и собиравшийся оставить ее в гостиной компании, теперь перенес ее домой, вставил в хорошую раму и, говорят, повесил в своем кабинете. Господин Оанэ из Икэбукуро тоже прислал письмо, где поздравлял Вас с успехом.

К нам стало ходить много гостей. Иногда их набивалась полная гостиная. В такие вечера Ваш веселый смех доносился до кухни. Вы стали разговорчивы. Раньше из Вас, бывало, слова не вытянешь, я думала: вот человек, который все понимает, но не любит болтать попусту. Похоже, что я ошиблась. Какой только вздор Вы не несли, беседуя с гостями. Услыхав чье-то мнение о Вашей новой картине, Вы назавтра чопорно излагали его в качестве собственного; иногда, поделившись с Вами впечатлениями о прочитанной книге, я на следующий день слышала, как Вы с важным видом говорили гостям: «Что ж, Мопассан, несмотря ни на что, был послушен догматам церкви». То есть слово в слово повторяли мои мысли, и, когда я вносила в гостиную чай, мне становилось так стыдно, что я готова была провалиться сквозь землю.

Простите, но Вас ведь не назовешь образованным человеком. Я не хочу сказать, что знаю больше, нет, но я всегда старалась излагать свои мысли собственными словами. Вы же либо молчали, либо повторяли то, что говорили другие. И несмотря на это, Вы добились успеха.

В тот год две Ваши картины получили премию одного издательства, в газете появились восторженные статьи, авторы которых расхваливали Вас так неумеренно, что стыдно было читать. «Одинокий гений», «бессребреник», «мыслитель», «певец светлой печали», «молитвенный экстаз», «японский Шаванн» — чего только там не писалось. Обсуждая потом эти статьи с гостями, Вы говорили с деланно безразличным видом: «Что ж, в общем правильно». Ну разве так можно? Какой же Вы бессребреник? Может, показать Вам сберегательную книжку?

Переехав в новый дом, Вы сделались совсем другим человеком, стали все время говорить о деньгах. Если гости просили показать им картины, Вы, ничуть не стесняясь, сразу же называли цену. Вы говорили им, что с самого начала должна быть ясность, чтобы потом ни у кого не возникало никаких претензий. Когда я слышала такие разговоры, у меня сразу портилось настроение. Откуда в Вас эта страсть к деньгам? Важно, чтобы Вы писали хорошие картины, а остальное как-нибудь образуется. Конечно, мало приятного, если ты создал что-то хорошее, а об этом никто не знает, и ты продолжаешь жить в нищете и безвестности. Мне не нужны деньги, ничего не нужно. Я предпочла бы, чтобы Вы не поступались своей гордостью и жили тихо и уединенно.

Вы дошли до того, что стали проверять мой кошелек. Обычно полученные деньги Вы делили на части — одну клали в свой большой кошелек, вторую — в мой, маленький. В свой клали пять крупных купюр, а в мой — одну, сложенную вчетверо. Остальные деньги Вы относили на почту или в банк. Я всегда наблюдала за этим молча. Однажды я забыла закрыть на ключ ящик, в котором хранились сберегательные книжки, а Вы обнаружили это и так долго ругали меня, что я совсем пала духом. Когда Вы ходили в картинную галерею получать деньги, то возвращались лишь на третьи сутки, да и то поздно ночью, пьяный. Громко стучали дверью, а войдя в комнату, сразу же говорили: «Эй, а у меня еще целых триста йен осталось, можешь проверить!» Мне было очень горько. Это Ваши деньги, вот и тратили бы их, как хотели. Может же случиться, что Вам просто так для собственного удовольствия захочется истратить кучу денег? Да пусть бы Вы прокутили все до последнего сэна, неужели я огорчилась бы? Я знаю цену деньгам, но нельзя же вечно думать только о них.

Мне было так грустно, когда Вы с гордым видом приносили мне эти триста йен. Я никогда не просила у Вас денег. Не требовала ни какой-то особенной еды, ни дорогих вещей, ни развлечений. В доме можно было бы обойтись подержанной мебелью, одежду я тоже могла бы не покупать, стирая и перешивая одно-единственное кимоно. Большего мне не нужно. Если в доме есть одна вешалка для полотенец, незачем покупать новую. Кому нужны эти лишние вещи?

Иногда Вы брали меня с собой в город и водили по дорогим китайским ресторанам, но блюда, которые там подавали, казались мне невкусными. Я нервничала, робела, да и к чему было тратить столько денег? Меня куда больше порадовали бы не триста йен и не китайские рестораны, а если бы Вы смастерили в саду у дома решетку для люффы. Вечером на веранду бьет солнце, и заслон из люффы был бы очень кстати. А Вы ответили, что если уж мне так нужна эта решетка, то можно вызвать садовника, и не стали ничего делать. Что за барские замашки — «вызвать садовника»! Мне так хотелось, чтобы Вы сделали для меня эту решетку, а Вы все говорили: «Ладно, ладно, может, в будущем году…» — и так до сих пор.

Для себя Вы готовы на любые, самые бессмысленные траты, а до других Вам просто нет дела. Помните, у одного вашего знакомого, господина Амамия, заболела жена, он был в стесненных обстоятельствах и пришел к Вам за советом? Вы нарочно позвали меня в гостиную и с озабоченным видом спросили: «Что, в доме есть деньги?» Это было так глупо, так нелепо, что я совершенно растерялась. Я покраснела, сконфузилась, а тут Вы говорите эдак насмешливо: «Не скупись, если хорошенько поискать, йен двадцать, наверное, удастся наскрести». Я была поражена. Всего двадцать йен! Я посмотрела Вам прямо в глаза. Вы спокойно встретили мой взгляд да еще сказали: «Ладно, не будь такой прижимистой, дай их мне в долг». А потом, обернувшись к господину Амамия, засмеялись: «От друзей-бедняков толку мало, верно ведь?» От удивления я лишилась дара речи. Вы вовсе не были бессребреником, куда там! А «светлая печаль»? От нее и следа не осталось. Теперь Вы — жизнерадостный себялюбец. Не Вы ли каждое утро, умываясь, громким голосом распеваете: «Работу — на потом, оставим на потом»? Мне стыдно оставаться рядом с Вами.

«Молитвенный экстаз», «японский Шаванн» — ах, какой вздор! «Одинокий гений»! Неужели Вы не видите, что Вас окружают одни льстецы и прихлебатели? Гости, приходящие к Вам в дом, почтительно называют Вас учителем, а Вы, придирчиво разбирая работы других художников, сетуете, что никто из них не пошел по Вашему пути. Однако, если Вы действительно так думаете, стоят ли они того, чтобы о них злословить, настоятельно требовать от присутствующих признания своей правоты? О, Вы не любите, чтобы Вам противоречили! «Одинокий гений»! Неужели Вам так важно, чтобы все до одного восхищались Вами? Вы обманщик!

В прошлом году Вы вышли из обоих объединений, задумав возглавить новое направление, которое назвали «неоромантическим». Как я горевала тогда, хотя и не говорила Вам ничего!

А Вы собрали вокруг себя всех, над кем за глаза смеялись, кого считали дураками! Вы совершенно беспринципны! Неужели правда на стороне таких, как Вы?

Когда приходил господин Касаи, вы вдвоем ругали господина Амамия, возмущались, высмеивали его. Когда приходил Амамия, Вы, обласкав его, говорили: «Ты— мой единственный друг!» — причем все — с самым искренним видом, а потом начинали критиковать Касаи. Неужели так живут все, кому удалось преуспеть? Неужели они тоже идут по канату уверенно, никогда не оступаясь? Я думала об этом со страхом, смешанным с изумлением. Я все время ждала несчастья. Я даже тайком молилась, чтобы оно поскорее произошло, — и ради Вас, и ради того, чтобы ощутить участие богов. Но ничего плохого не происходило. Вам неизменно сопутствовал успех.