(Жизнь Иисуса).

План этих двух произведений я уже составил, поэтому готов не спеша взяться за них. По возможности отказаться от всех прочих литературных замыслов.

Кроме того, будущей весной — роман в трех частях «Вымышленные скитания». Издание с предисловием С., в переплете работы И. (Разумеется, всякий план — роса на листьях бамбука.)

Сегодня. В половине второго выписался из больницы.

А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники? Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный[66].

Осенняя история

перевод Д. Рагозина

Ну, и какой же мне написать рассказ? Меня переполняют истории. Я мог бы выступать с ними со сцены. Даже описать свое спящее лицо для меня пара пустяков.

Когда умру, мое лицо подгримируют так, чтобы все видели, какой я был печальный человек. Надеюсь, К. об этом позаботится.

Ей сейчас тридцать два, на два года старше меня.

Рассказать, что ли, о К.?

Между нами нет кровного родства, но с детских лет она часто приходила в наш дом и стала восприниматься, как член семьи. Ныне К., так же как и я, убеждена, что «лучше было бы не рождаться». За первые десять лет жизни мы увидели все самое прекрасное, что есть в мире. Поэтому умирать, когда бы это ни случилось, не обидно. Но К. продолжает жить. Жить ради детей. Ради меня.

«Наверно, я тебе отвратителен».

«Да, — К. задумчиво кивает головой. — Иногда мне кажется, что я должна поспособствовать твоей смерти».

В моей родне умерли многие. Старшая сестра умерла в двадцать шесть. Отец в пятьдесят три. Самый младший брат умер в шестнадцать. Третий по счету брат в двадцать семь. Едва начался год, умерла следующая по старшинству сестра. Ей было тридцать четыре. Племянник двадцати пяти лет и младший двоюродный брат, оба очень привязанные ко мне, скончались один за другим в этом году.

Если тебе так необходимо умереть, скажи прямо, возможно, я уже бессильна чем-то помочь, но хотя бы поговорим. Хочешь, в день по слову. Пусть нам понадобится целый месяц, два месяца. Я попытаюсь тебя развлечь. Если все же настанет момент, когда жизнь для тебя потеряет всякий смысл, нет, даже тогда ты не должен умереть один. Мы умрем вместе. Ведь всего несчастнее будет тот, кто останется жить. Знаешь ли ты, как глубоко любит отчаявшийся?

Поэтому К. продолжает жить.

Поздней осенью, надвинув на глаза клетчатую охотничью шляпу, я наведался к ней. Трижды свистнул. К., тихо открыв заднюю дверь, вышла.

«Сколько?»

«Я не за деньгами».

Она посмотрела с удивлением.

«Захотелось умереть?»

«Вроде того».

Легонько прикусила нижнюю губу.

«По-моему, у тебя каждый год как раз в это время обостряется желание умереть. Холод, что ли, на тебя так действует? Наверно, нет теплой одежды. Э, да ты босой!»

«Для большего шика!»

«Кто это тебе внушил?»

Я вздохнул:

«Никто мне ничего не внушил!»

К. тоже тихо вздохнула:

«Завел очередную подружку?»

Я улыбнулся:

«Давай съездим куда-нибудь, вдвоем».

К. с серьезным видом кивнула.

Поняли? Вы всё поняли. К. едет со мной путешествовать. Она не может позволить дитятке умереть.

В тот же день, в полночь мы сели на поезд. Только когда поезд тронулся, мы оба, и я, и К., вздохнули с облегчением.

«Как твоя книга?»

«Не пишется».

В кромешной темноте стук колес — тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та.

«Покурим?»

К. достает из сумочки одну за другой иностранные сигареты, три разные пачки.

Когда-то я написал такой рассказ. Главный герой, решив умереть, в последний момент закуривает пахучую сигарету и, под влиянием этого пустого удовольствия, раздумывает умирать. Вот такой рассказ я написал. К., разумеется, его знает.

Я покраснел. И однако, напустив на себя притворной важности, выкурил беспристрастно одну за другой три сигареты.

В Иокогаме она купила сандвичи.

«Поешь?»

И сама с наигранной вульгарностью стала жадно есть.

Я тоже, как ни в чем не бывало, стал уплетать за обе щеки. Пересоленный.

«Короче говоря, если бы у меня было желание мучить других, мучить без всякого повода, я мог бы просто молчать и улыбаться, но я — писатель, я должен все время что-то говорить, в этом моя жизнь, поэтому мне так тяжело. Я не способен надлежащим образом полюбить даже цветок. Стоит мне влюбиться в его слабое благоухание, как я не могу удержаться. Я налетаю на него, как ветер, срываю, кладу на ладонь, сощипываю лепестки, мну их и при этом не могу сдержать слез, запихиваю в рот, мелко разжевываю, выплевываю, растираю ногой, а после не нахожу себе места. Хочу себя убить. Может быть, я вообще не человек. Последнее время я и вправду так думаю. Может быть, я этот, как его — сатана? Камень-убийца[68]. Ядовитый гриб. Не скажешь же, что я — Ёсида Го-тэн. Все-таки я мужчина!»

«Неужели?»

На лице строгость.

«Ты меня ненавидишь. Ненавидишь во мне всеобщего угодника. А, все понятно! Ты веришь в то, что я сильный. Ты переоцениваешь мой талант. Ты не знаешь, каких усилий, неведомых людям, идиотских усилий мне это стоит. Кожуру с луковицы сдираешь, сдираешь до самой сердцевины, глядь, а внутри — ничего. Нет, должно же что-то быть, непременно должно! Хватаешь другую луковицу, сдираешь, сдираешь — опять ничего. Знаешь эту тоску, достойную обезьян? Любить всех, кого ни попадя, без разбору, значит не любить никого!»

К. дернула меня за рукав. Я почти кричал.

Я рассмеялся.

«В этом тоже мой рок».

Югавара. Сходим с поезда.

«Что внутри ничего нет, это — вранье, — сказала она, переодеваясь в гостиничное кимоно. — Посмотри, какой на этом кимоно синий узорчик, правда милый?»

«Угу, — я устал. — Ты это про луковую шелуху?»

«Да, — переодевшись, К. уютно присела ко мне. — Ты не веришь в настоящее. Вот в это, данное мгновение — можешь поверить?»

К. рассмеялась невинно, как маленькая девочка, заглядывая мне в глаза.

«В данное мгновение нет виноватых, никто ни за что не несет ответственности. Это я знаю. — Я уселся на подушку важно, как барин, скрестив руки. — Но по мне этого мало для счастья. Я могу верить лишь в святость мгновения смерти. А что касается мгновения, когда мы, как говорится, вкушаем земные радости…»

«Боишься отвечать за последствия?»

К. немного повеселела.

«В любом случае, потом никак не развяжешься. Фейерверк — всего одно мгновение, а плоть не умирает и вечно пребывает в своей мерзости. Было бы славно, если б в тот миг, когда мы видим дивный свет, плоть воспламенялась и сгорала без следа, но так, увы, не получается».

«Это от безволия».

«Слушай, меня уже воротит от слов. Сказать можно, что угодно. Спрашивай о мгновении у тех, кто живет сегодняшним днем. Тебе обстоятельно все объяснят. Каждый гордится своей стряпней. Приправа к существованию. Жить воспоминаниями, отдаться сиюминутному мгновению или жить надеждой на будущее, как ни странно, возможно, именно это делит людей на глупых и умных».

«Ты глуп?»

«Да ладно тебе! Ни глупый, ни умный. Мы много хуже».

«Кто это мы?»

«Буржуазия».

Пуще того, разорившаяся буржуазия. Живем только памятью о своей вине. Вконец испортив друг другу настроение, мы поспешно встали и, прихватив полотенца, спустились в баню.