26. Побег
— Мягче, мягче! — настаивал Ионеску. — Снимите с него кандалы. Дайте ему поверить, что он и в самом деле останется жив. Пусть передают ему все, что хотят: продукты, одежду, даже книги, конечно, не политические. Пусть пишут ему записки, только копии этих записок должны поступать к вам, майор Курерару… И надо подорвать к нему доверие остальных арестованных.
Распоряжения Ионеску и Курерару сбивали с толку охрану тюрьмы и надзирателей. Жандармы начали смотреть на Яшу с опаской — молодой, видать, да ранний. Даже Нинину авоську проверяли все реже и менее тщательно: не дай бог, пожалуется девчонка начальнику следственного отдела, ни зубов, ни ребер не досчитаешься!
И шли двумя потоками письма Яши из тюрьмы.
Открыто:
«Спасибо за передачу. Как здоровье бати? Не унывайте, у нас все хорошо. Привет тете Домне, Лене. Принесите молока, хлеба, черные брюки…»
Через потайную щель в ручке авоськи, в загибе камышовой корзинки или под двойным дном сумки:
«Как дела на фронте? Правда ли, что наши отбили Харьков? В бутылке с ряженкой можно спрятать пилочку для резки металла. Нина, разбери пол в мастерской под моим станком, там пистолет и патроны. Пистолет зашейте в дно сумки и передайте мне. Патроны — в ряженку. Самогон закрасьте молоком, для них годится. Это ничего, что будет запах, все равно пить его будут надзиратели и охранники. Они знают…»
— Ты бы хоть писульку мою когда-нибудь передал для Юльки, — попросил однажды Яшу Алексей.
— Нужна она тебе сейчас, Юлька-то, вертихвостка! — ответил за Яшу Чиков.
— Нужна — не нужна, а хоть одну из своих девчонок повидать сейчас, все легче… — вытер рукавом Алексей кровь на разбитых во время допроса губах. — Ты же, Саня, знаешь: в мирное время куролесил я — дай бог всякому, девчонки за мной аж пищали. Любой моргну — моя будет. А потом, в подполье, я во как зажал себя, кроме как о деле, думать ни о чем не хотел. Встретила как-то Юлька на Новом базаре, в толчее, при всем честном народе влепила мне поцелуй в самые губы. «Лешенька, — шепчет, — приходи, ждать буду». У меня — аж искры из глаз, а сдержался, не пошел… А сейчас… — Алексей так горько вздохнул, что ребята переглянулись. — Всего недотанцованного, недоцелованного жалко…
— Что же ты свою Юлечку в подполье не привлек? — не отвязывался Чиков.
— Юльку? Юльку к груди привлечь можно, Юльку в жены взять можно, а в подполье… На меня, Санечка, так в подполье я не взял бы и многих из тех, кого уже взяли.
— Вот выпутаемся, налюбишься еще со своей Юлькой. А сейчас — нельзя, — решительно отрезал Яша. — О записках только Нина да мать, да еще, кому надо, знать должны.
— Думаешь, выпутаемся?
— Надо выпутаться.
— А выпутаемся, так я… Ох, похрустят фашистские косточки! Мы им покажем желто-зеленую жизнь!
— А Юлька?
— Что Юлька? Юлька — девчонка что надо! Тебе это еще не понять. Без таких, как Юлька, жить скучно…
…Шли передачи Яше в тюрьму.
Бутылки с ряженкой (на дне патроны), бутылки с самогоном; в потайных щелях — листовки, расклеенные партизанами в городе, записанные городские слухи о сводках Совинформбюро, о настроениях населения, о том, что в Николаеве будто бы вспыхнуло восстание рабочих, перешедшее в уличные бои… В Усатове был большой бой партизан с карателями…
Живы катакомбисты! Сознание того, что не все арестованы, что в катакомбах сохранился отряд, придавало сил, будоражило мечту о побеге. Заряженный пятью патронами пистолет уже лежал в кармане Яшиного бушлата. Планы побега обсуждали шепотом, после полуночи, когда надзиратели выключали свет в камере. Планов было много. Их принимали — и тут же отвергали. О них спорили до головной боли… После долгих споров решили попроситься у тюремного начальства на работу, пилить дрова для бани. Обычно для этой работы назначали троих: двое пилили, один придерживал бревно. Старшему тюремщику — толстому, обрюзгшему румыну, дали бутылку самогону, переданного Ниной. Вторую бутылку распили жандармы — коридорные.
Решили в первый раз ограничиться разведкой: посмотреть двор, прикинуть, где, когда и как лучше будет разделаться с конвоирами, перебраться через забор. Пошли Яша, Шурик Хорошенко и Саша Чиков.
Двор оказался захламленной и грязной дырой метров в тридцать в длину и столько же в ширину. С трех сторон поднимались высокие глухие стены каменных зданий — ни щели между ними, ни окна, рукой зацепиться — и то не за что. С четвертой стороны двор отгораживался от соседнего двора высоким дощатым забором, вдоль которого была натянута колючая проволока. На самом дворе — беспорядочные штабеля дров, кучи тонких и толстых бревен, какие-то ящики, доски, разбитые дверные рамы, сломанные барабаны из-под кабеля.
Конвоировали ребят два пожилых румына. Один сразу же куда-то ушел, второй, рябой, седоусый толстяк в короткой шинели и высокой папахе, похожий на дядьку-молдаванина, торговавшего на «Привозе» домашним вином, взобрался на поломанную телегу, стоявшую недалеко от ворот, положил на колени автомат и дремал, пригретый мартовским солнцем, как ленивый кот на припечке.
Ребята без кандалов (конвойные сняли их на время работы) будто новые силы обрели — потрудились на славу: напилили столько колод, что вернувшийся к концу работы высокий и черный, как жук, конвоир довольно прищелкнул языком и, похлопав ладонью Шурика Хорошенко по широкой спине, что-то весело сказал по-румынски своему напарнику. Может, ему, работяге, крестьянину из Молдовы или лесорубу из Добруджи, по душе пришлись сильные работящие парни. Может, ему и самому хотелось в этот весенний день скинуть к дьяволу шинель, засучить рукава да попотеть над любимым делом.
У трудового человека всегда, а ранней весной особо, к работе руки чешутся, и не вина его, а беда его была в том, что в работящих руках — автомат, а не лопата виноградаря или топор лесоруба.
Когда вернулись в тюрьму, высокий конвоир что-то сказал старшему тюремщику, показывая на заключенных. Тот кивнул ему в ответ головой, а ребятам сказал по-русски:
— Хвалит вас. В следующий раз, если захотите проветриться, снова пошлю.
Ребята всю ночь шептались, обсуждая детали побега. Добряк Хорошенко предложил:
— Может, не надо губить конвойного? Обезоружим, свяжем, кляп в рот заткнем и все? А?..
— Не мудри, Шурик, — возразил Алексей. — Война есть война. Если в случае чего, он в тебя пулю всадит и не сморгнет. А нам время терять на возню с ним нельзя.
Но следующего раза ждать пришлось долго, целых две недели. А в камере произошли перемены. В канун побега Шурика Хорошенко перевели в другую камеру, а вместо него пригнали опять Бойко. Он очень осунулся, постарел, запаршивел, руки и ноги шелушились от экземы. Ночью, когда Яша и Алексей уснули, подозвал к себе Сашу Чикова, прошептал:
— Что это Яков один у нас без кандалов гуляет? И свидания, и передачи ему чуть не каждый день?.. Что-то не слыхал я, чтобы в сигуранце такие блага предоставлялись за здорово живешь…
Саша выслушал Бойко, долго сопел в темноте, кашлял и плевался, а потом сказал почти спокойно:
— Петр Иванович, с вашим Володей я учился когда-то в одном классе. Стало быть, вы и мне в отцы годитесь — ни выругать, ни дать вам по шее я не могу, хотя и жалею об этом. Но если Яша узнает о ваших подозрениях, он парень вспыльчивый, может и не сдержаться, так что лучше вы уж помалкивайте… Пожалуйста, помалкивайте, Петр Иванович.
А утром, перед вызовом на работу, ребята долго шептались. Бойко притворился спящим, но как ни напрягал слух, так и не услышал, о чем они спорили. Потом его тихонько окликнул Яша Гордиенко:
— Петр Иванович, проснитесь.
Бойко так испугался, что думал, опять икотка его нападет. Но осилил страх и даже помычал что-то, будто приходя в себя со сна.
— Мы тут бежать собрались, Петр Иванович, — начал Яша, присаживаясь на корточки рядом с лежащим Бойко. — Все подготовили, дело верное. Бежать можно только троим, тем, кто пойдет на работу…