Нина никак не могла уснуть.

Пришел Алеша. Сел на краешке Нининой кровати, погладил ее по отливающим медью волосам.

— Красивая ты у нас, Нинок, вся в отца. Говорят, если девочка в отца, счастливой будет… Ты будешь счастливой, Нина. Будешь…

— Леша, ты ничего не принес?

Алексей всегда приносил что-нибудь: кусочек хлеба, сухой затертый бублик, как-то даже несколько ломтиков ветчины, прихваченных Яшей в бодеге Латкина.

— Нет, сестричка. Ничего у меня нет. Ничего… Завтра Петр Иванович обещает партизанский паек выдать. Завтра принесу.

С тех пор, как Нина следом за братьями дошла до Усатовских катакомб, ребята не скрывали от нее, что они связаны с партизанами. Однажды даже послали ее в оперный театр на дневное представление, на галерку. Рядом с Ниной сел старичок в очках, очень похожий на старого аптекаря. Когда занавес поднялся и свет погас, Нина сунула в руку старику записку от Яши…

— Завтра принесу, — повторил Леша.

— А паек из катакомб дядя Павел принес? Или дедушка с усами? — не открывая глаз, спросила Нина.

— Какой Павел? Какой дедушка с усами? — встревожился Алексей.

Нина тихонько засмеялась:

— Вчера я видела дедушку Кужеля. И с ним, наверное, дядя Павел был — такой высокий, красивый… Плечи — во!

— Все ты придумала, Нина. Откуда тебе Кужеля знать!

— А вот и не придумала, а вот и знаю, — опять тихо засмеялась Нина. — И хатку его знаю: белая белая и рядом — колодец, как на картинке… Только колодец без журавля, а с барабаном. Такой деревянный барабан с ручкой, на него цепь накручивается — длиннющая-предлиннющая…

— Все это тебе приснилось, Нина. Нет никакого Кужеля и никакой белой-белой хатки…

— А вот есть, — упрямилась Нина. — А вот видела! Весной пионеров возили на экскурсию в Нерубайское, ты не знаешь. Дедушка Кужель и еще второй дедушка, дедушка Трофим… Трофим Прушинский. Они нам катакомбы показывали, где при деникинцах партизанили. А потом к дедушке Кужелю мы ходили воду пить… Я помню…

— Ну вот, — сказал Леша. — А теперь тебе дедушка Кужель приснился. Поняла?.. И никому этот сон рассказывать нельзя. Поняла? Так надо. Ты же обещала быть дисциплинированной, Нина. Обещала?

— Ага, — вздохнула девочка.

Леша был очень грустен и нежен.

— Вырастешь, Нинок, будешь счастливая… Вспомни, что все, что мы делали с Яшей, делали для тебя… для всех вас…

Он поцеловал ее в оспинку на лбу, как раньше делал отец, когда Нина ложилась спать.

— А сейчас ничего у меня нет, золотинка, ничего… Кроме вот…

Леша торопливо снял со своего пальца тоненькое золотое колечко, подаренное ему мастером ювелирной фабрики в день первой Лешиной получки. Чудной это был мастер: другие от учеников с первой получки требовали долю на пропой, а он за свои деньги делал своим ученикам подарки. Говорят, тот мастер в гетто снял свои золотые коронки и отдал охраннику, чтобы тот не видел, когда будут переправлять на волю больную еврейскую девочку. А сам умер от голода…

Нина проснулась утром, колечко сияло на ее худеньком пальчике…

Но глупый Бобик ничего не понимает в золотых кольцах. Он скулит, вырывается, гребет лапами снег, норовит лизнуть Нину в лицо, бесшабашно весело смотрит Нине в глаза.

— Ах, пес, пес! — смеется Нина, целует Бобика в черный нос и отпускает ошейник.

Ошалелый Бобик кубарем вьется в снегу, визжит и убегает.

А Нине весело! Розовыми пальчиками она нагребает в ведро искристый снег и поет звонко, на весь двор поет:

А в конце двора появляется дворник Степан. Хмурый, горбатый дворник, заросший рыжей щетиной, повязанный грязным платком вокруг шеи, с длинными, до колен, неуклюжими руками. Маленькие недовольные глаза из-под лысых бровей. Колючки, а не глаза… Он был дворником при Советах, остался и при румынах. Во дворе все его опасаются, говорят — оккупантам продался. Он всегда пугает Нину:

— У хлопцев ваших шумно вечером было в комнате. Пусть прекратят, а то в участок доложу.

Или:

— Опять до ночи в мастерской сидели. Свет жгли. В щели свет видно, маскировку нарушают.

Если кто ночью во дворе спичкой чиркнет — сразу:

— Гаси огонь! Бомбу с воздуха захотел?!

А что та спичка? Ее и на земле-то за несколько метров уже не видно.

Нина не видит горбатого Степана, поет, смеется.

А он тихий, как тень, подходит к ней почти вплотную:

— А я бы на твоем месте, девка, песен не пел.

— Почему? — смеется Нина. Она сегодня даже и нелюдимого дворника не боится.

— Вчера вечером твоих братьев сигуранца взяла.

Нина ничего не понимает. Нина смотрит на дворника. Лицо ее постепенно бледнеет, глаза становятся большими-большими.

— Как взяла?

— Так. Арестовала.

— А-а-а-а!.. Ма-ма! Ма-мочка! — Крик, как удар клинка, рассек утреннюю тишину двора.

20. Данко зажигает факел

А вчера вечером вот что было:

— Ты — человек, Петр Иванович. С тобой не пропадешь, — повторил Бадаев, обматывая ногу разорванной надвое почти новой фланелевой рубахой. И тут же подумал: собственной рубахи, вишь, не пожалел, а выполнить приказ — не выполнил. Ну, ничего — там, в катакомбах, разберемся…

В дверь постучали требовательно и грубо.

Петр Иванович встрепенулся и побледнел. Только что вернувшемуся от родных Алексею Гордиенко показалось, что Бойко ждал этого стука.

— Кто там?

— Проверка документов, откройте.

Бойко посмотрел на Бадаева. Бадаев втолкнул ногу в валенок, притопнул для верности о пол, сунул за голенище пистолет, поднялся:

— Все в порядке. Открывай.

Документы у катакомбистов, были, действительно, в порядке. И у Бадаева, и у Межигурской. Их уже проверяли в городе патрули — подозрений не вызвали. Комендантский час еще не наступал, опасаться нечего.

Вошло четыре румынских офицера. Два автоматчика встали у двери.

— Кто хозяин квартиры? — спросил по-русски капитан с оловянными, как пуговицы на его мундире, глазами.

— Я, — ответил Бойко, втягивая голову в плечи. Его била дрожь. Трясущимися руками он достал из внутреннего кармана документы. Капитан взял их, подошел поближе к лампе, долго и тщательно рассматривал паспорта Бойко и его жены. Потребовал представить лицензию на право открытия мастерской. Потом вернул все бумаги и спросил, будто между прочим:

— У вас живет Яков Гордиенко?

Скрывать было бесполезно — только вчера дворник переписал всех проживающих в доме и списки отнес в полицию.

— Да… здесь.

Яша стоял у балконной двери. Шпингалеты, как всегда; были приподняты — толкни и дверь откроется. Рядом на спинке висел пиджак, во внутреннем кармане — браунинг. Тот самый, с которым он ходил к Садовому. Конечно же, капитан спрашивает его не случайно — кто-то донес, видно. Выхватить оружие, выстрелом потушить лампу, выскочить на балкон. Для этого потребуются всего секунды. А потом, воспользовавшись суматохой, по приставной лестнице, всегда стоящей наготове, на крышу и…

— Кто здесь Яков Гордиенко?

Это спрашивает оловянноглазый. Можно, конечно, выстрелить сперва в эти ненавистные оловянные кружочки, а потом в лампу. Но Бадаев?.. Если начну стрельбу, Бадаев пропал, ему бежать не удастся — до балкона далеко, а за дверью, в прихожей, полно военных… Погублю Владимира Александровича… Провалю конспиративную квартиру… Схватят Лешку, Сашу, Бойко, Межигурскую… Как это она сказала? …Вынул из груди свое сердце и зажег его, как факел, чтобы спасти других?.. А если это просто проверка документов — проверят и уйдут. Меня, конечно, арестуют, раз уже спрашивают. Но другие-то могут избежать ареста… Будут мучить, пытать!.. Но Данко… нет, не Данко — чекист вынимает сердце, чтобы спасти других!.. «Что за парень! Все на себя взял, никого не выдал!» — слышит Яша голос Фимки… «Я бы такого навек полюбила. Я бы такому всю жизнь отдала!» Это ее голос. Она смотрит в безграничность, будто нет ни стен, ни Фимки, ни Яши… «Я бы такому!.. Я бы такому!..» — гремит в ушах… Нет, нет, не мечтательно, как тогда, после чтения письма Зигмунда Дуниковского, громыхает, как набат, как проклятие. «Я бы такому, что предал командира! Я бы такому…»