Млынарж не оставляет сомнений в том, какой была атмосфера в эти последние сталинские годы на юридическом факультете. Он вспоминает о том, с каким рвением принялись писать друг на друга доносы чешские студенты, когда в Праге начался процесс Сланского.

Неизвестно, продолжал ли Горбачев поддерживать с ним отношения после того, как в ответ на очередной донос Млынаржа сняли с парторгов. Общаться с опальными в советском обществе не принято. Но почему-то бывшего парторга из университета не отозвали, и он продолжал учиться и жить в студенческом общежитии на Стромынке.

Это было огромное здание, при Петре Первом служившее казармой Преображенского полка. При советской власти надстроили два этажа, и здание стало вмещать около 10 тысяч студентов. В комнатах жило по 7 -15 человек. На каждом этаже, где размещалось несколько сот студентов, был один общий туалет с умывальниками и кухня. Во дворе -большая баня. Вот в таком общежитии, которое отнюдь было не из худших, и поселился Горбачев.

Общежитие еще было известно и тем, что здесь обитали весьма сговорчивые студентки, к которым можно было завалиться в любое время, если только иметь неизменную бутылку водки. Вино они называли водицей и, отпив его, спрашивали: „А другой воды у тебя не найдется?” Вряд ли было иначе в те времена, которые описывает Млынарж. Он рассказывает, что выпивки в общежитии были делом обычным. Тон задавали вчерашние фронтовики. Начинали с двухсотграммового стакана, который выпивали залпом. Это, как артподготовка, служило сигналом к началу настоящего застолья. Пили по разным поводам и без повода.

Например, пили по случаю приобретения- веника, а другой раз, когда кто-то купил спортивные тапочки. Водка нужна была,как штопор, которым можно было выдернуть из души пробку и дать возможность вылиться наружу тому, что невозможно было высказать в трезвом

виде. Тогда, как вспоминает Млынарж, только и начиналось нормальное человеческое общение.

Обычным развлечением были танцы, которые устраивались или под патефон, где проигрывались популярные цфасмановское „Интермеццо” или „Карусель” Тихонова. Большим праздником было, когда удавалось заполучить аккордеониста с трофейным немецким инструментом. Танцевали, в основном, танго, вальсы, фокстроты, иногда румбу. Здесь и встретил Горбачев свою будущую жену — студентку философского факультета из Рубцовска — Раису Титоренко. На этот факультет присылались, в основном, комсомольские работники с мест. А среди комсомолок, даже если им и приходило в голову изучать марксизм и философию, синие чулки встречались редко. Скорее, наоборот. Они как бы компенсировали сухость и скуку предмета легким отношением к жизни.

Каждый учившийся на юридическом факультете обязан был пройти и производственную практику. Млынарж проходил ее в качестве стажера прокуратуры в Лефортовской тюрьме. Горбачев тоже должен был посе -тить тюрьму. Среди представших перед ним были только уголовники. Арестованных за политические преступления не показывали. Да по советскому праву таких преступлений и не было, поскольку в СССР, как учил вождь, для политических преступлений не было соответствующей социальной и политической базы. Следовательно, все, кто совершал политические преступления, рассматривались советской властью как уголовные преступники. Понял ли Горбачев, что видит всего лишь верхушку айсберга, или поверил в сталинское утверждение о том, что с преступностью как социальным явлением в Советском Союзе покончено и политических заключенных в советских тюрьмах нет? Знал ли он уже тогда о таком учреждении, как ГУЛаг? Или это только нам, у которых отобрали родителей, положено было уже детьми выучить этот адрес, куда мы отправляли свои первые в жизни письма. В ГУЛаг — маме, в ГУЛаг - папе.

Что думал будущий генсек, оказавшись один на один с теми, кому было суждено уйти на долгие годы на острова архипелага ГУЛага или исчезнуть в нем? Или он по-прежнему слепо верил в то, что осуществляется справедливое правосудие победившего класса, и он должен быть горд тем, что ему выпало быть его проводником?

Юридический факультет не был предназначен для того, чтобы научить студентов мыслить в категориях права. Им надлежало запомнить и уметь применять на практике то, что требует власть. Они должны были выучить, не как применять закон, а как его не применять! Они должны были руководствоваться не правом, а партийными решениями. Млынарж все это видел собственными глазами на практике в прокуратуре, где почти все приходившие к прокурору жалобщики уходили ни с чем. Он вспоминает, как однажды пришли крестьяне, у которых отключили электричество.

— Закона, по которому вам обязаны включить электричество, нет, -объяснил им прокурор. — В конституции не записано, что вы имеете право на электричество. Закон в вашем случае не нарушен.

— Но коли мы будем использовать керосин или лучины, может случиться пожар, — заметил один из просителей.

— А давно ли пользуетесь электричеством? — поинтересовался прокурор.

— С тридцать восьмого года, — был ответ.

— А до этого освещались лучинами, — обрадовался блюститель закона. — Вот так и продолжайте. А произойдет пожар — найдем виновного и накажем по всей строгости закона.

Если Горбачев при этом разговоре не присутствовал, то он мог быть свидетелем чего-то подобного в этом роде. После практики он возвращался к себе на Стромынку. Из дому присылались продукты. Ставрополье в то время еще не впало в такую бедность, как в годы, когда Горбачев руководил сельским хозяйством страны. Присылали из дому сало, пироги, колбасы, ветчину. В общем, было чем закусить. После выпивки товарищи по комнате расходились, оставляя ее тому, чья была очередь, и тот мог час-другой пробыть со своей подругой наедине. Несмотря на то, что в начале 1954 года Михаил и Раиса стали мужем и женой, отдельной комнаты им не выделили, и их семейная жизнь строилась по расписанию. Интересно бы узнать, что думали молодожены о такой жизни, о политической системе, не способной обеспечить их такими удобствами, как собственная комната с собственной постелью? Что они думали о режиме, заставляющем подчинять ему даже интимные чувства?

„Я бы с ума сошел, если бы пришлось жить в коммуне. Этого я никак не могу. Чернышевский правильно заметил: у каждого есть уголок жизни, куда никто никогда не должен залезать, и каждый должен иметь „особую комнату” только для себя одного”.

Так, однажды в Женеве, признался Валентинову Ленин. Но именно всего этого были лишены люди в созданном им государстве. Впрочем, он отличался тем, что никогда сам не принимал то, что предписывал другим.

Гуляя по нарядным, сверкающим огнями московским улицам, они должны были ощущать себя чужаками, до которых нет никакого дела спешащим домой москвичам. В такой момент Горбачев мог бы воскликнуть, подобно бальзаковскому Растиньяку, сжав угрожающе кулак: „Ну, погоди, блестящая столица, я тебя завоюю!” Она еще не знает, что рядом уже тот человек, который поможет ему в этом.

Возможно, что прогулки приводили его на бульвар у Старой площади, который венчает памятник героям Плевны. В большом сером здании ЦК, чьи окна выходят на бульвар, в то время уже занял важный пост его будущий покровитель.

А его будущий соперник и преемник возглавляет отдел пропаганды и агитации в крохотной, склеенной из отобранных у Румынии земель, республике. Но зато здесь обилие вина, темпераментных полногрудых, темнокудрых женщин и солнца. К работе это все не располагает. Да и какая работа у зав. агитпропом? Она вся сводится к повторению лозунгов, спущенных сверху, цитированию передовиц, а главное, к безмерному восхвалению „самого мудрого из людей”. Потом этому дадут название „культ личности”. Жрецом этого „культа” Черненко стал еще в Сибири, продолжал служить ему и в Пензе, и вот теперь в Молдавии. В этом он поднаторел. Если его предшественник — образец партийного жандарма, то Черненко — образец партийного лакея. Пока он еще сидит на запятках, жандарм оказался уже в виду Кремля.

Молодой человек с холодным равнодушным взглядом за стеклами очков как нельзя лучше подходил для роли инспектора. В них всех было что-то иезуитское, но, по крайней мере, внешне ни в ком это так не проявлялось, как в нем. Да и сама их работа тоже носила иезуитско-инквизитор-ский характер. Каждый из них должен был уметь быть подобострастным с теми, кто сегодня еще у власти^ превратиться в безжалостного палача по отношению к ним завтра, как только они этой власти лишатся. Как истые иезуиты,они носят маску ханжей и лицемеров, борцов за правду и моралистов. В их руках будущее страны. С их помощью стареющий диктатор надеется избавиться от тех, кто слишком долго задержался в его ближайшем окружении, кто слишком много о нем знает, а главное, помнит то время, когда он не был еще ’’самым мудрым, самым гениальным”. Исподволь он наносит первый удар: разбивает ’’Политбюро” на ’’пятерки” и ’’семерки”. Перестав существовать как единое целое, оно теряет силу. Теперь она практически в руках оргбюро, к которому переходит право назначения на все партийные должности. Вместе с группой сталинских инспекторов оно фактически руководит партией. Андропов теперь в числе тех немногих, от которых зависит жизнь и судьба очень многих.