Мартин озадаченно смотрел вслед худосочному светловолосому монаху-новичку, который передал ему эту весть. Через несколько минут колокол прозвонит к вечерней службе, а до того он собирался успеть взять в скриптории еще одну важную для него книгу. Но он немедленно повиновался. Поднимаясь наверх по каменным ступеням, Мартин ломал себе голову над тем, что могло понадобиться от него приору. У него уже давно появилось чувство, что приор не особенно-то его ценит, потому что в течение всех последних лет он, в отличие от Иоганна фон Штаупица, заговаривал с ним только в случае крайней необходимости.
С другой стороны, Мартин не знал за собою никакой вины, которая могла бы побудить приора к беседе с глазу на глаз. Очутившись наконец перед массивным, обильно украшенным резьбой письменным столом приора, он почувствовал, как сердце у него сжалось в напряженном ожидании.
Некоторое время приор молча сидел, не глядя на Мартина. Наморщив лоб, изучал он развернутый перед ним свиток пергамента, занимавший почта всю поверхность стола и придавленный по углам оловянной кружкой, чернильницей и двумя серебряными футлярами для перьев. Мартин поборол в себе искушение подойти поближе, чтобы разглядеть кроваво-красную печать, ибо приор тут же заметил бы это и мог истолковать его поведение как любопытство и непослушание. Поэтому он опустил глаза долу и стоял неподвижно, пока бородатый приор, сидевший в высоком кресле, не откашлялся и не заговорил:
— Мне и главному викарию стало известно, что ты получил степень доктора теологии, брат Мартинус.
Мартин смиренно сложил руки на груди. Но когда он уже открыл было рот, чтобы ответить, приор резко взмахнул рукой, и слова замерли у Мартина на языке.
— Тебе нет нужды говорить что-либо, — повелительным тоном произнес приор. Его пронзительные глаза под кустистыми бровями, казалось, хотели вобрать в себя Мартина целиком. — Успехи твои говорят сами за себя. Их можно назвать выдающимися, и почтенные магистры, в первую очередь доктор Иоганн фон Пальц, прочат тебе блестящее будущее сентенциария и толкователя Священного Писания, во славу Господа и нашего монастыря.
Мартин зарделся от смущения. Приор был человеком суровым, он часто бранил братьев, но не было случая, чтобы он кого-то похвалил. И строгость эта не вызывала никакого удивления, ибо все хвалы и почести надлежало воздавать одному только Господу всемогущему. Воздавать же почести человеку, и тем более монаху, означало не что иное, как погрязнуть в грехе гордыни. Приор был больше известен своей заботой о процветании монастырской общины в Эрфурте, и, хотя у Мартина никогда не появлялось потребности обратиться к нему со своими печалями и душевными горестями, он знал, что настоятель ордена далеко за пределами монастыря был известен как осмотрительный руководитель и умелый духовный пастырь.
— Благодарю вас за то доверие, которое вы оказали мне, оценив мои труды, преподобный отец, — произнес Мартин, с осторожностью подбирая стопа и втайне надеясь, что человек за письменным столом не углядит в них высокомерия. Но по невозмутимому лицу приора вообще нельзя было догадаться, услышал ли он Мартина.
— Ты ведь часто болел? — Приор непроизвольно приподнялся. Быстрым движением он сдвинул в сторону предметы, прижимавшие края свитка к столу, и тонкий пергамент моментально свернулся в трубочку.
— Сейчас я здоров, святой отец, — ответил Мартин. — Минувшая зима была тяжким испытанием для всякой твари земной.
Приор взглянул на него с почти нескрываемой неприязнью. Губы его превратились в тонкую ниточку, когда он заметил, что внимание Мартина сосредоточено на свитке.
— Главный викарий уверен, что первый этап испытаний ты прошел с честью, брат Мартинус, — холодно сказал он. — При этом он забывает, что я гораздо раньше него принял решение по поводу тебя и считаю, что твои знания слишком обширны для лечебницы и исповедальни…
— Ваше преподобие! — воскликнул Мартин. Он взволнованно помотал головой, но его реакция не произвела на приора ни малейшего впечатления. Он неподвижно стоял у окна и вслушивался в звон колоколов, созывавший монахов на вечернюю службу.
Снаружи, в коридоре, из которого вела лестница вниз, к галерее, заскрипели доски под торопливыми шагами писцов. Скрипторам приходилось спускаться из своих келий на самом верху, и они часто опаздывали к началу службы.
— Не беспокойся, брат мой, — произнес наконец приор, и голос его чуть-чуть потеплел. — Я, разумеется, разрешаю тебе пропустить это богослужение. Тебе в любом случае придется в своей жизни кое-что поменять, когда ты покинешь Эрфурт.
Мартин шумно выдохнул. В первое мгновение ему показалось, что он ослышался.
— Вы… вы отсылаете меня прочь? — с тревогой пробормотал он. — Но я ведь ничем не провинился, святой отец…
— О нет, я этого и не говорил. Но его преподобие главный викарий фон Штаупиц придерживается мнения, что тебе пора повидать свет. Он избрал тебя, чтобы доставить одно очень важное послание в Рим. — Приор взял со стола свиток и постучал им по раскрытой ладони.
В Рим. Его отправляют в Рим. Мартина словно окунули в кипящее масло. Он покинет угрюмые стены монастыря, чтобы увидеть средоточие мира, золотой город святых чудес. Резиденцию Папы. Голова у него слегка кружилась, когда приор вложил ему в руку несколько перевязанных шнуром свитков и мягко подтолкнул к дверям. Может статься, это поручение было ответом на его молитвы и концом его душевных страданий.
Когда Мартин уже отворил двери, приор сказал ему на прощанье:
— Наверное, ты полагаешь, что я ничего не знаю о твоих душевных страданиях, брат Мартинус, поскольку я уделял тебе внимания гораздо меньше, чем наш уважаемый главный викарий. Но ты заблуждаешься. Знай: сомневающийся, который бичует себя вопросами, подвергающими его душу опасности, обречен блуждать даже на золотых улицах небесного Иерусалима.
— Обещаю вам, ваше преподобие, я не запятнаю позором нашего ордена, — пробормотал Мартин и, не оглядываясь, заспешил по сумрачному коридору к выходу во двор.
По желанию монастыря Мартин примкнул к группе паломников, которую вел опытный проводник. Поскольку монахам-августинцам запрещалось путешествовать в одиночку, ему подобрали спутника — молодого монаха, которому предстояло сопровождать его в длительном путешествии через Альпы. Иоганн фон Мехельн был чуть полноватый, добродушный человек, которому при его расположенности к людям не составляло особого труда развлекать своего собрата в пути. Впрочем, очень скоро выяснилось, что, наверное, не было человека менее приспособленного к тяготам перехода через Альпы, чем коротышка-августинец, ибо, хотя рот его почти ни на минуту не закрывался, уже на второй день путешествия он стал всех задерживать. Он то и дело посылал одного из вооруженных охранников, сопровождавших процессию, к проводнику с нижайшей просьбой передохнуть и всякий раз без нужды задерживал паломников. Все были недовольны, и хотя Мартин был тут совершенно ни при чем, он все равно чувство ват себя виноватым. Чтобы гнев паломников не обрушивался всякий раз только на голову его несчастного спутника, он несколько раз брал вину на себя и делал вид, будто сбился с пути. Почему августинцы отправили с ним именно Иоганна фон Мехельна, оставалось для него загадкой, разгадать которую он не мог.
— Я давал обет покоряться воле Господней, — жаловался Иоганн на третий день вечером, ворочаясь на своем ложе, когда пилигримы остановились на ночлег, — но дорога в Рим воистину усеяна терниями. И половина этих терний уже вонзилась мне в ступни!
Мартин, устроившийся рядом в грязном закутке, поднял голову и наморщил лоб.
— Если ты заболел, я сообщу проводнику, что мы пока останемся здесь.
Но толстяк и слышать об этом не хотел:
— Не беспокойся, брат Мартинус. Вот увидишь: завтра мне станет лучше. Как же я могу отпустить тебя одного с этим подозрительным народцем!
Мартин закусил губу, чтобы не рассмеяться. «Подозрительный народец», о котором говорил Иоганн, являл собой горстку доминиканцев, которые направлялись в монастырь неподалеку от Рима, чтобы доставить туда из своего Регенсбурга драгоценные святыни, а также договориться с итальянскими монахами о братском единении их аббатств. Самому брату Иоганну до сих пор не удалось завязать с ними разговор, так как они держались в основном впереди, в голове колонны паломников, а сам он еле плелся в хвосте, и Мартин толкал и тянул его вперед, словно мешок с овсом. Помимо всего прочего Иоганну очень не нравилось, что доминиканцы частенько о чем-то шептались с проводником. А к остальным паломникам они относились с явной враждебностью.