— Юлий. Здесь он выглядит воистину достойно, не так ли? Словно пастух, присматривающий за стадом доверенных ему овец. Но когда он призвал к себе живописца, в его воображении рисовался совсем другой образ, Он хотел остаться в памяти потомков как грозный воитель — на коне, с мечом в руке, в военном походе против дерзкой Венеции. Вы принимали когда-нибудь участие в его охотничьих вылазках в пойму Тибра?
— Нет, — поспешно ответил Алеандр. Отрицательно помотав головой, он уверил кардинала, что никогда не расположен был к увеселениям такого рода.
Каэтан вздохнул. Он опустил лампу и смерил своего спутника пристальным взглядом.
— У вас по-прежнему есть какие-то тайны, Джироламо, которые вы не хотите мне доверить. Признавайтесь: к чему вы все-таки расположены?
— К служению Господу, ваше высокопреосвященство, — твердо ответил Алеандр. — Трудиться во имя того, чтобы восстановить Господню Церковь, чтобы воссияла она в той чистоте, которой заслуживает!
Кардинал с сомнением склонил голову набок, словно размышляя над ценностью предложенного ему товара.
— Ах вот как! Так, значит, не стоит вводить вас в искушение, — проговорил он. — Что ж, наверное, вы правы. Я сам давно уже жду появления человека, который встряхнет мир христианский.
Сердце Алеандра вдруг забилось сильнее. Никогда прежде Каэтан не разговаривал с ним столь откровенно. Пение монахов во дворе папской резиденции стало громче. Они славили нового папу Льва X, и Алеандр стал размышлять, не на него ли возлагает кардинал свои надежды. Неуверенно последовал он за своим патроном к маленькой дверце, которая вела на балкон южного крыла дворца.
А в Виттенберге в лекционном зале коллегиума на Лангештрасе собрались в это утро студенты маленького местного университета.
Первое время лекции читались в помещении францисканского монастыря, но теперь в распоряжение магистров и студентов, благодаря великодушному покровительству земельного князя, было предоставлено солидное двухэтажное здание с красивым лепным фронтоном и гордой башенкой на коньке островерхой крыши. Здесь было несколько лекционных залов, отделанных деревянными панелями, лаборатории, аудитории для проведения семинаров. Лестница вела наверх, в крохотные каморки студентов. Удобство состояло в том, что в считанные минуты студенты добирались из них вниз, на занятия, и поэтому не опаздывали, но сами каморки были столь же тесны и холодны, как комнатки школяров, обучавшихся в бурсах, разбросанных по городу там и сям. Даже лечебница для бедных на западной окраине города сдавала студентам виттенбергской Лейкореи — так назван был этот университет при его основании — скромные помещения для ночлега. Преподаватели, которые в основном принадлежали к различным монашеским орденам, в жилье не нуждались, они обитали, как правило, в своих монастырях.
— Прошу тишины! — прервал гомон студентов человек в темно-синей бархатной мантии.
Он снял свою шапочку и чинно прошествовал на возвышение, к кафедре, откуда ему хорошо были видны ряды молодых людей, собравшихся на его доклад о церковном праве. Меж залатанных курток и камзолов из дорогого лейпцигского сукна время от времени мелькала грубая ткань монашеской рясы.
— Extra ecclesium nulla salus, — торжественно возгласил магистр Андреас Карлштадт, пытаясь ладонью разгладить мятые листки с тезисами своего доклада. — Вне Церкви нет исцеления. Спор об этом ведется уже более четырнадцати веков. С первых дней основания Церкви.
Он на мгновение замолчал, приметив молодого монаха-августинца, который устроился на дубовой скамье в последнем ряду. Карлштадт удивленно поднял брови — ведь его лекции считались обязательным предметом для студентов, и сюда редко заглядывал кто-либо из его коллег. Вместе с тем монах, которого ему несколько дней назад представили как отца Мартина Лютера, казалось, воспринял его слова с большим воодушевлением.
Карлштадт откашлялся и продолжил свою речь.
— Но теперь Пятый латеранский собор подтвердил изречение святого Киприана. Нет никакой иной возможности избежать бездны ада, кроме как примкнуть к Священной Римской Церкви и стать ее горячим приверженцем!
Студенты воспринимали выступление Карлштадта спокойно, без всяких эмоций. Кое-кто делал записи на оборотной стороне узких полос пергамента. Бумага была дороговата, и книгопечатание мало что изменило. Встрепенулась молодежь только тогда, когда неожиданно слова попросил какой-то монах. Магистр с недоумением взирал на человека в одеянии нищенствующего ордена. Несмотря на то что студентов всегда призывали отстаивать на диспутах свою точку зрения, все же редко случалось, чтобы профессора прерывали во время лекции.
— Профессор Карлштадт! — громко крикнул Мартин, и голос его разнесся по сумрачному помещению. — Вы забыли упомянуть, что и в Восточной Церкви есть люди, которые преданно следуют Христову учению. Что сказано в решении Латеранского собора о наших православных братьях и сестрах?
Магистр молчал. Неприязненно смотрел он на дерзкого нарушителя спокойствия и от души сожалел, что перед ним не какой-нибудь простой студент. Такого юного наглеца он бы живо выставил за дверь, чтобы тот поостудил свою горячую голову на свежем воздухе, а тут он вынужден был отвечать.
— Православные христиане, так называемая греческая ортодоксальная церковь? — проскрипел он голосом, полным презрения. — Очень просто! — Карлштадт принялся лихорадочно рыться в своих бумажках, но потом понял, что они ему совершенно не нужны. — Один из ранних церковных документов ясно говорит о том, что епископ Римский, а вовсе не какой-то греческий патриарх является преемником святого Петра. Вы ведь не будете отрицать, святой отец, что Господь наш Иисус Христос вручил ключи от Царствия Небесного не кому иному, как Петру?
— В таком случае тех святых, которых канонизировала Восточная Церковь, мы должны считать проклятыми? — крикнул в ответ Мартин. — Ведь епископу Римскому они никогда не подчинялись!
Карлштадт сжал кулаки, капельки пота выступили на его высоком лбу.
— Вы… вы не поняли самого главного, святой отец. И здесь не место…
— Но ведь это — неизбежное следствие тезиса Киприана, — не дал ему договорить Мартин. — Тогда православным христианам заказан путь к спасению. А может быть, это предположение опирается на чересчур буквальное прочтение известных слов из Евангелия от Матфея: Es Petrus, et super hanc petram aedificabo ecclesiam meam?
— Спасибо, мы все более-менее знакомы с этими строками, — прервал его магистр.
Он ощущал полную свою беспомощность и понимал, что этот молодой монах испортил ему всю лекцию. Он и студентов, похоже, уже перетянул на свою сторону, ибо его последнюю реплику сопровождал одобрительный гул аудитории. Таких вещей ни в коем случае нельзя было допускать. Карлштадт резко выпрямился и гневно прокричал:
— Я никак не ожидал, что именно представитель уважаемого августинского ордена осмелится поставить под сомнение авторитет церковного собора, доктор Лютер!
Мартин побледнел, чувствуя, что сотни глаз направлены теперь на него.
— Я ничего подобного и не делал, профессор Карлштадт, — медленно произнес он. — Невзирая даже на то, что Четвертый собор признал, что Киприан мог ошибаться, это не исключено…
— Что вы имеете в виду? — спросил какой-то студент, который сидел перед самой кафедрой и усердно записывал каждое слово, звучавшее в споре.
— Ну как же, собор 1215 года постановил, что при определенных обстоятельствах и вне Римской Церкви вполне возможно спасение души, ведь милость Господа нашего Иисуса Христа безгранична!
Студент издал громкий возглас, который мог означать что угодно — от полного согласия до решительного осуждения. Но прежде чем он успел записать последние слова Мартина, магистр выхватил из деревянного ларца, стоявшего на кафедре, маленький бронзовый колокольчик и затряс им.
Поднялся гул, лекция закончилась. По ступеням лестниц застучали башмаки. Карлштадт бросил на Мартина холодный взгляд, подобный пробирающему до костей морозу ранним мглистым утром. Потом положил на место колокольчик, поспешно собрал свои листки, сошел с возвышения и направился по маленькой лесенке, ведущей в домовую часовню. Со смешанным чувством смотрел Мартин на его синюю мантию. Он бросил Карлштадту вызов, и ничего хорошего это ему не сулило. Но разве лучше было промолчать, во имя всеобщего мира и спокойствия, и оставить без внимания шаткие аргументы магистра по одному из важнейших вопросов церковного права, как будто на них и возразить-то нечего?