Я, однако, довольно скоро обнаружил, что мне больше нравится быть «пророком на горе». Знания, факты, открытия, вопросы, сомнения и все, что хранилось в моем переполненном бочонке, я с удовольствием переливал в подставленные емкости моих двадцати-двадцати пяти учеников. Особенно мне нравилось работать с одиннадцатилетками, чьи кувшинчики все еще были пусты и не содержали ни лжи, ни ослиной мочи социальных предрассудков.

К счастью, существовало довольно много тем и предметов, которые меня весьма интересовали, в которых я более или менее разбирался и которыми мне от души хотелось поделиться с детьми. Я имею в виду мою страсть к истории и литературе, любовь к космическим путешествиям и авиации, мою университетскую специализацию в области экологии, неравнодушие к памятникам архитектуры, умение рисовать и рассказывать интересные истории, восхищение динозаврами и геологией, способность занимательно излагать свои мысли на бумаге, среднее знание компьютеров, врожденное чувство направления, ненависть к войне вкупе с пристрастием ко всему военному, мое близкое знакомство кое с какими отдаленными уголками мира и желание путешествовать, чтобы увидеть все его отдаленные уголки, извращенное чувство юмора, безусловное восхищение судьбами таких выдающихся исторических деятелей, как Линкольн, Черчилль, Гитлер, Кеннеди и Мадонна, мой талант лицедея и любовь к музыке, которая не раз приводила к тому, что, когда теплыми весенними или осенними днями мои шестиклашки устраивались в парке напротив школы послушать Вивальди, Бетховена, Моцарта или Рахманинова (для этого мы использовали мою портативную стереосистему, которую с помощью шестидесятифутового удлинителя подключали к розетке у парковых туалетов), учителя других классов раздражались и впоследствии выговаривали мне за то, что им пришлось закрыть окна — дескать, музыка отвлекала от занятий их учеников…

Иными словами, у меня было весьма много самых разнообразных интересов, чтобы оставаться «пророком на горе» на протяжении всех двадцати шести лет. «И некоторые из этих лет, — как гласила надпись на некоем надгробном камне, — были совсем неплохими».

Один из случаев, связанный с Келли Дэйл, произошел в «неделю изучения окружающего мира», которую муниципалитет устроил для шестиклассников, как только в бюджете появились средства на организацию экскурсии. На самом деле мы изучали природу и до этого похода, изучали на протяжении нескольких недель, но мои ученики навсегда запомнили путешествие вдоль Переднего хребта Скалистых гор и настоящие ночевки в старой лесной сторожке. Образовательная программа гордо именовала эти три дня и две ночи пеших переходов и полевых исследований «Практическими занятиями по ознакомлению и правильному восприятию окружающей среды». Дети и учителя называли их просто «эконеделей».

Я отчетливо помню тот теплый сентябрьский день, когда впервые привел класс, в котором училась Келли Дэйл, в горы. Дети уже побывали в сторожке и оставили на койках вещи; затем мы совершили несколько недальних ознакомительных экскурсий, а за час до обеда я отвел ребят к бобровой запруде примерно в четверти мили от хижины, чтобы взять пробы на кислотность почвы. И вот я указал детям на заросли кипрея (Epilobium angustifolium, как я объяснил, потому что никогда не боялся добавлять в сосуд немного латыни), в изобилии росшего вдоль изломанного берега пруда, и заставил их найти легкие пушинки семян, скопившихся на земле или скользивших по водной глади. Потом я показал им золотые листья осины и объяснил, почему они «дрожат», то есть поворачиваются изнанкой: секрет здесь в том, что верхняя поверхность листа не получает достаточно солнечного света для полноценного фотосинтеза, поэтому лист прикрепляется черенком к ветке под таким углом, чтобы свет падал на обе его стороны. Еще я рассказал, что осины размножаются побегами, прорастающими из корней, поэтому большая осиновая роща, которой мы как раз любовались, в действительности является единым организмом. Потом мы разыскали поздние астры и дикие хризантемы, ожидавшие тех дней, когда безжалостные зимние ветры убьют их, и я попросил учеников найти красные листья лапчатки, земляники и герани.

Именно тогда, когда дети снова собрались вокруг меня тесным кружком, демонстрируя мне собранные букеты красных листьев и пучки веток, облепленных чернильными орешками-галлами, Келли Дэйл неожиданно спросила:

— А почему мы ко всему пришпиливаем бирки?

Я помню, как вздохнул.

— Ты имеешь в виду — учим названия растений?

— Да.

— Имя — инструмент познания, — ответил я словами Аристотеля, которые уже много раз приводил в работе с классом. — Давая предметам свои наименования, мы учимся различать сущности.

Келли Дэйл чуть заметно кивнула и посмотрела на меня в упор, а я в который уже раз удивился резкому контрасту между ее удивительными, неповторимыми, ясными зелеными глазами и ничем не примечательной дешевой курточкой и вельветовыми брюками из «Кей Март»[7].

— Но ведь все названия невозможно запомнить, — промолвила она так тихо, что другим детям пришлось наклониться вперед. Это был один из тех редких моментов, когда на теме урока сосредоточился весь класс.

— Да, выучить названия всех растений действительно невозможно, — согласился я. — Но если знаешь хотя бы некоторые из них, можно получать больше удовольствия от общения с природой.

Келли Дэйл покачала головой — почти нетерпеливо, как показалось мне тогда.

— Вы не понимаете, сказала она. — Если вы не знаете всю природу, вы не сможете понять даже малую ее часть. Природа это… все. В ней все связано. И мы тоже являемся частью природы, которую изменяем одним своим присутствием, одним тем, что пытаемся понять ее…

Она замолчала, я же буквально онемел. Это, несомненно, была самая длинная речь, какую я когда-либо слышал от Келли. То, что она сказала, было абсолютно точным, но — я чувствовал это — имело довольно слабое отношение к тому, чем мы занимались в лесу.

Пока я искал ответ, который был бы понятен всем, Келли снова заговорила.

— Я вот что хотела сказать, — добавила она, больше раздраженная своим неумением объяснить, чем моей неспособностью понять. — Выучить часть этих вещей — все равно что разорвать на кусочки ту картину, о которой вы рассказывали во вторник… Ну, там где нарисована женщина…

— Мона Лиза, — подсказал я.

— Да. Так вот — это то же самое, что разорвать Мону Лизу и раздать всем людям по кусочку, чтобы каждый мог понять всю картину и полюбоваться ею.

Она снова остановилась и слегка нахмурилась; может быть, ей не понравилось собственное сравнение, а может быть, она была недовольна тем, что вообще заговорила.

Почти целую минуту в осиновой роще на берегу бобровой запруды стояла тишина. Признаюсь, я был совершенно огорошен. Наконец я спросил:

— Что ты предлагаешь, Келли?

Я полагал, она вообще не ответит — таким задумчивым, ушедшим в себя казалось мне ее лицо. Но наконец Келли тихо сказала:

— Закрыть глаза.

— Что? — переспросил я.

— Я предлагаю всем закрыть глаза, — повторила Келли Дэйл. — Если мы хотим видеть все, что нас окружает, мы должны обходиться без помощи умных слов.

Больше никто ничего не сказал, и мы все закрыли глаза — целый класс совершенно нормальных, неуправляемых одиннадцатилеток и я — их учитель. До сих пор я помню богатство ощущений и запахов, нахлынувших на меня в следующие несколько минут: доносящийся с вершины холма острый, карамельно-скипидаровый запах смолистой сосновой заболони; нежно-ананасовый аромат аптечной ромашки; пряный дух сухих осиновых листьев из рощи; сладкое благоухание гниющих на поляне последних грибов — млечников и сыроежек; влажный, йодистый дух ряски из пруда и — как фон — едва заметный аромат нагретой земли и старой хвои у нас под ногами. Я помню солнечное тепло, ложившееся тем далеким теплым сентябрьским днем на мое лицо, на руки, на ноги в хлопчатобумажных брюках. Звуки, которые я слышал в те несколько минут, я тоже вспоминаю столь же отчетливо и ясно, как и любые слова, какие я когда-либо слышал. Вот негромко плещет вода, переливаясь через слепленную из грязи и веток бобровую плотину; шелестят под ветром сухие плети ломоноса и высокие стебли горечавки; в лесу на склоне горы стучит дятел, и вдруг — так внезапно, что у меня даже перехватывает дыхание — раздается хлопанье крыльев канадских гусей, которые проносятся низко над прудом и, так и не подав голоса, поворачивают на юг, к шоссе, где расположены озера побольше.