— Да заткнись ты, трепач! — Шуршалов нервно дернул ногой. — Два буксира тащат крейсер к воротам гавани. На мостике распоряжается офицер Братеев!
Дальше события развивались в резко ускорившемся темпе. Отцы города и Головань сбежали с трибуны и бросились к своим машинам — видимо, мчаться в порт, — но тут раздался оглушительный выкрик: — «Комары» окружают Устьинские казармы!
Мукомолы немедленно ринулись к казармам. За ними устремились и другие горожане. Один из них тащил плакат «Свободу Сундушникову!». Старушки Сиракузова развернули полотнище «Трудовой Приморск» и с песней «Мы в бой поедем на машинах и пулемет с собой возьмем…» двинулись следом.
Отправились и мы Сорочкиным. Машину он припарковал на полукруглой площади напротив гостиницы «Приморская». На плацу перед казармами сошлись, что называется, нос к носу мукомолы в белых куртках и курсанты в синих фланелевках и синих воротниках. На подножке джипа стоял коренастый контр-адмирал в огромной фуражке, посаженной на бритую голову, и кричал отрывистым начальственным голосом, обращаясь к мукомолам и хлебопекам:
— Разойдитесь! Не мешайте нам исполнить! Патриотический долг! В наших общих интересах! Восстановить народную советскую власть! Не мешайте нам! Разойдись!
В ответ контр-адмиралу Комаровскому кричали:
— Долой! Уведи своих «комаров»! Не нужна нам советская власть!
— Мы будем вынуждены применить оружие! — грозил Комаровский.
— А мы не позволим его взять!
Тут в спор вмешался тощий и длинный подполковник — командир местного полка. Стоя у парадного входа в казармы, он крикнул в мегафон:
— Внимание! Я звонил в округ и получил приказ: к арсеналу никого не подпускать!
— Диего Карлос! — воззвал к нему Комаровский. — Как же так? А наш уговор? А патриотический долг?
— Я получил приказ, — повторил командир полка.
Из джипа высунулся маленький человечек в черной шляпе на макушке и выкрикнул тонким голосом:
— Мы тебя научим, Диего Карлос, чьи приказы исполнять!
— Это Анциферов? — спросил я у Сорочкина. Тот кивнул, напряженно вглядываясь в джип.
— Ну, так я и думал, — сказал он. — Вон, — указал он на заднее сиденье джипа за полутемным окошком. — Он с ними заодно.
— Кто?
— Недбайлов, вон его рожа. Велел, значит, милиции сидеть и не вмешиваться. Плохо дело, Лопе де Вега.
— Когда мы полностью возьмем власть, — голос Анциферова взлетел еще выше, переходя на визг, — то будем тебя судить, Диего Карлос!
Подполковник, бледный, повторил в мегафон:
— Не имею пра…. права не выполнить приказ.
На визг Анциферова вдруг примчались две бродячие собаки. Рыча, они бросились на маленького человечка, один пес цапнул-таки его за штанину.
— Пшел, пшел, — завопил Анциферов, падая в глубину джипа, оставив изрядный кусок брюк в зубах зверя. — Николай Ермолаич, — воззвал он истерическим голосом к Комаровскому, — хватит уговаривать! Начинай!
— Ребята! — взревел контр-адмирал. — Вперед! Действовать по плану!
«Комары» несколькими группами бросились к четырем или пяти дверям длинного здания казармы. Завязались схватки с солдатами полка, защищавшими входы, но куда там было тщедушным, плохо кормленным мальчикам в камуфляже перед здоровяками курсантами. Охранников, с разбитыми в кровь лицами, отшвыривали от дверей и врывались внутрь.
Однако и мукомолы-хлебопеки не дремали. Матерясь, размахивая скалками, они бросались на «комаров», загораживая входы своими сытыми телами.
Драки у дверей были жестокие. Но что происходило внутри? Ведь там, в левом крыле казармы, находился арсенал. Там шла главная битва.
Оттуда-то, из левого крыла, и грохнули первые выстрелы — короткие автоматные очереди.
— Ну, теперь пошло не на жизнь, а на смерть, — сказал Сорочкин.
— Дорвались до оружия, засранцы.
С моря на город повалили тучи, застя заходящее солнце. Быстро смеркалось. С наступлением неясного, черт знает кому принадлежащего вечера, Приморск притих.
Группы вооруженных курсантов выходили из Устьинских казарм и, видимо, действуя по плану, растекались патрулями по городу. Но вооружились и мукомолы. То тут, то там вспыхивали перестрелки. Стоя, с колена и лежа на мостовой, строчили друг в друга. Проносились слухи: двое убиты… шестеро… И пошла молва, что командир полка, подполковник Диего Карлос Малышев застрелился.
Трассирующие пули цветными строчками прошили вечернее пространство города.
Перебежками, опасаясь нарваться на шальные пули, мы с Сорочкиным и фотографом пробирались в порт. Из-за угла показалась процессия из трех машин. В первой мы разглядели испуганное толстенькое лицо «нашего Ибаньеса». Из окошка второй машины, грозно насупясь, смотрел Головань.
Из сквера вслед автомобилям ударили автоматы. Черт знает, кто стрелял. Водители газанули, процессия умчалась.
Мы переждали немного и снова кинулись к порту. В Собачьем переулке было тихо. Хорошо бы улечься тут, в тенистой прохладе, и не высовываться, пока не закончится в городе революция (Вторая Октябрьская, так ее, наверное, назовут). Однако престиж столичной газеты перед провинциальной кое-что значил для меня. Пригнувшись, я бежал за неугомонным Сорочкиным.
Мы проскочили раскрытые ворота порта, перед нами возникли тускло освещенные причалы с портальным краном и двумя портовыми катерами, и там-то, близ стоянки катеров, шел бой. Мигало пламя, били автоматы, доносились невнятные выкрики.
Фотограф Котелков, пригнувшись, как бы крадучись, направился к причалу с катерами. За ним двинулся Сорочкин, и мне ничего не оставалось, как последовать за ними.
Ах, не нужно было лезть туда! Чей-то автомат послал в нашу сторону трассирующую красными огоньками очередь. Сорочкин охнул и упал навзничь. Я подполз к нему, затормошил:
— Валя! Валя! Ты жив?
Сорочкин посмотрел на меня и вдруг издал короткий смешок.
— Они приняли мой китель за куртку мукомола, — сказал он, разглядывая дымящиеся дырки в своей груди. — Спасибо Давтяну, дал мне бронежилет. А вы как?
В меня и фотографа пули не попали, а вот в мою сумку, свисавшую с плеча, все-таки угодили, пробив три дырки. Жаль, такая сумка хорошая, австрийская.
Мы лежали там, где нас застиг огонь.
А у причала стрельба умолкла, донеслась яростная матерная фраза, а потом:
— Сказано тебе, не лезь на катер. Нельзя!
— Я главный строитель, — услыхали мы знакомый настырный голос, — и несу ответственность за крейсер. Если он потонет…
— Иван Евтропыч, — вмешался кто-то третий, — вы отойдите в сторонку, очень прошу. Вы ж мешаете нам взять катера.
— Хрен возьмете! — заорали с катеров. — Чешите отсюда и раскатывайте свое тесто! Не то мы так вас раскатаем, что тоньше лаваша станете!
— Х-ха-ха-ха! — раздался смех. — Тоньше лаваша!
Стрельба возобновилась. И тут где-то поблизости отчаянный голос пропел:
И хор грубых голосов в ответ:
Из-за угла цеха высыпала большая группа мукомолов. Сразу оценив обстановку, они перебежками устремились на помощь своим. С катеров строчили автоматы, но скоро замолчали. То ли рожки у них опустели, то ли «комары» смекнули, что силы очень уж не равны.
Мы встали, отряхнулись и пошли на причал. В скудном свете фонаря увидели четыре распростертых на асфальте тела. Среди них лежал, разбросав охочие до работы руки, Иван Евтропович Шуршалов. Так и не закончил, бедолага, дело своей жизни — не достроил авианосец, долженствовавший стать флагманом флота России.
Убитых укрывали брезентом.
На одном из двух катеров выпустили запертого в своей каюте командира — молодого черноусого мичмана. Он поносил последними словами мальчишек-курсантов, никак не мог успокоиться. Кто-то из мукомолов поднес ему флягу, мичман отхлебнул, вытер усы и сказал уже поспокойней: