Первые гравюры были представлены на суд публики в виде отдельных листков и книжечек, которые в эпоху Моронобу изготавливались фальцеванием двойных листков бумаги. Японская гравюра требовала сотрудничества трех художников или ремесленников: художник, гравер, печатник. Первые оттиски выполнялись в черно-белом (суми-э или суми дзури-э) сочетании; иногда использовался свинцовый сурик (тан-э); но начиная с 1720 года благодаря некоторым усовершенствованиям использовали разнообразные и богатые оттенки: пурпуровым красным цветом (бени-э) заменили свинцовый сурик, применяли также желтый, фиолетовый и зеленый цвет, стали добавлять клей в китайскую тушь (этим новшеством были обязаны Окумара Масанобу (1686–1764), что позволяло придавать большую глубину и объемность черному цвету, разграничивающему изображение. Блестящая поверхность напоминала лаки (уруси-э).

Первые гравюры, цвета которых устанавливали кистью прямо на дощечке, старались тщательно имитировать картину. Все изменилось с 1743 года, когда практика бене дзури-э, которая использовала китайские техники ксилографии, предоставила укиё-э независимость стиля и фактуры. Отныне полученная накатами и последовательными оттисками, ставшими возможными благодаря технике маркировки, гравюра добилась за двадцать лет такой роскоши колорита, что ее сравнивали с парчой (нисики-э): десять основных цветов позволяли достичь богатых оттенков и полутонов. Творчество знаменитого Судзуки Харунобу (1725–1770), который увековечил хрупкую привлекательность красавиц (бидзин) своей эпохи, стало вершиной расцвета этого жизнерадостного искусства эстампа, предмета — воспоминания о приятных часах, проведенных в приятной компании. Кацукава Сюнсо (1726–1792) и Иппицусай Бунтё (1725–1794), подражавшие технике Харунобу, работавшие в одном направлении (бутай оги), создали в 1770 году жанр, вскоре ставший очень популярным, — портреты актеров (нигао-э). Новые изменения были внесены позже Китагава Утамаро (1753–1806): он, отказавшись от классического портрета во весь рост, придавал исключительное значение изображению лица.[60] Его открытие тотчас же заимствовал Тёсусай Сяраку (работал в 1794–1795 гг.) и использовал его для изображения мужчин — актеров театра. Хотя искусство граверов-портретистов и достигло тогда своего апогея, постепенно оно стало исчезать. Что касается укиё-э, то самому жанру в целом было суждено испытать новый взлет. Мода на него опять распространилась, в значительной степени этому способствовали романы. Их полагалось иллюстрировать, так что возникает интерес к поиску новых сюжетов. Любые явления могли стать сюжетом для гравюры, так что и в Японии, несомненно, могли бы согласиться с мыслью Себастьяна Мерсье.[61] Он в то же самое время отметил с досадой в своих «Парижских картинах»: «…в наши дни наблюдается смешное злоупотребление гравюрой» (цит. по: Адемар Ж. Оригинальная гравюра XVIII века). Однако среди этой столь быстро оказавшейся банальной продукции появляются два светлых пятна: пейзажи Кацусика Хокусая (1760–1849) и Андо Хиросигэ (1797–1858). К заслугам Хокусая следует отнести то, что он сумел освободить гравюру от изображения узких улочек города и его обитателей, открыв гораздо более широкие горизонты. Вдохновение к нему пришло (что любопытно) в 1798 году при виде пейзажа, выгравированного на меди голландским художником. «Тридцать шесть видов горы Фудзи», а затем «Пятьдесят три станции Токайдо» (1833) Хиросигэ представляют собой вершину японской гравюры. Смелость и нервозность линий, взвешенное неистовство цветов, всегда согласованных с пестрыми контрастами природы, воспевали тысячи видов моря и туманов, мягкость сельской местности и геометрическую правильность красоты горы Фудзи. Этот стиль, вскоре доведенный до совершенства, задохнулся и утратил остроту так же быстро, как и расцвел. С середины XIX века слишком большие тиражи с одной доски, всеобщее снижение вкуса и качества сделали гравюру простой «олеографией». Парадоксально, но именно эти посредственные и манерные произведения, случайно попавшие на Запад, оказали огромное влияние на импрессионизм и все современное искусство.

История гравюры на меди, которая прославила талант Хокусая, более древняя. Гравюры на меди нечасто использовались в эпоху Нара для потребностей буддийской веры, а затем и вовсе исчезли до XVI века. Христианские миссионеры, которые в этот период проповедовали в Японии евангельское учение, привезли с собой относительно большое количество досок на благочестивые сюжеты, как это делали буддийские проповедники в VIII столетии. В 1590 году из Европы был доставлен пресс, что позволило миссионерам Кюсю печатать с досок и обучать технике гравюры. Гравюра в западном стиле была унесена той же бурей, что обрушилась на христианство, и внимание к ней было привлечено вновь только к концу эпохи Эдо, в период, когда снова стал проявляться интерес к «голландским» наукам. Сиба Кокан (1738–1818) изучил у голландцев технику аквафорте, которую он успешно применял. Новое течение зародилось именно тогда, и с тех пор мода потребовала, чтобы офортами украшались обложки книг, переведенных с других языков; стиль этих гравюр (справедливое возвращение) во многом вдохновлялся творчеством Хокусая.

Таким образом, гравюра, популярный жанр, первоначально тяготевший к анекдотам, представляла собой один из последних взлетов (пусть он и оказался коротким) японского искусства, до того как оно стало резко противопоставляться западным произведениям, посланцам другой ментальности, использующим другие методы и другие материалы.

Гравюра составляет только незначительную форму выражения и, отрезанная от своих дальневосточных корней, становится непонятной. Качество ее основывается прежде всего на качестве линии, гравюра не допускает неловкости и ошибки. Эта особенность оказывается совершенно исключительной для всего искусства стран, пользующихся иероглифами: кисть искусно обмакивается в тушь и, в соответствии с тем, какого эффекта желает достичь художник, движется ритмично, мягко и мощно, но она не может ни остановиться, ни возвратиться назад. Если только творчество не полностью отдается на волю случая, художник или каллиграф должен очень точно мысленно представлять цель, к которой он стремится, и обладать достаточной практической сноровкой, чтобы его рука повиновалась приказаниям духа. Успех был возможен только благодаря постоянному обучению с детства, продолжительному опыту, приобретенному в течение длительного времени, и тому, что человек бескорыстно, не мечтая о славе, воспроизводил бесчисленные примеры — те, что представлены в тетрадях, предназначенных для обучения по образцам, созданным художниками или просто найденным в самой природе и окружающем мире.

Живопись в китайском стиле

Если эпоха Эдо и не представляет собой значительный этап в истории японского искусства, в отношении живописи она все же характеризовалась серьезной деятельностью и активностью. Когда в 1644 году Китай оказался под господством маньчжурской династии Цин, то значительное количество китайцев нашло убежище в Японии. Они бежали со своими сокровищами — иллюстрированными книгами и картинами. В последних содержалось много такого, что вызвало в Японии интерес к «живописи образованных людей» и высоко оценило ее; она также называлась «южной живописью» (нан-хуашш нанга). Этот термин обозначал в Китае живопись любителей, «образованных людей», в противоположность живописи профессионалов, объединенных школами. Менее строго подчиненная правилам композиции, более свободная, более импульсивная во вдохновении и творчестве, живопись «четырех великих мастеров» противостояла в конце эпохи Юань жесткости академических произведений. Эта тенденция усиливалась на протяжении всего периода Мин; прежде чем проникнуть в Японию, она была подкреплена изданием таких образцов, как «Восемь альбомов живописи» (1671,вЯпонии) или «Большой сад как горчичное семя» (1679, в Китае; 1748, в Японии). Томиока Сэссай (1836–1924), монах дзэн-буддистской секты Сэнгай (1750–1837), Урагами Гиокидо (1745–1820), Ёса Бусон (1716–1783), обессмертивший хайку, Икэно Тайга (1723–1776) продемонстрировали в Японии эту изысканную живопись, столь же интеллектуальную, сколь волнующую, на которой, однако, все-таки лежал определенный отпечаток маньеризма, который всегда ограничивал значительность и доступность этой живописи. Тем не менее ее достоинство состоит в умении подчеркнуть качество хорошего рисунка. Влияние, несомненно связанное с влиянием западной гравюры на меди, должно было повлечь за собой создание натуралистической мастерской живописи, носившей интимный характер и внимательной к детали. Такэути Сэйхо (1864–1942), ставший знаменитым благодаря тому, что точно воссоздавал самые тонкие линии (кагаки) при изображении шерсти животных, донес чуть ли не до наших дней стиль школы Маруяма-сидзё из Киото, основанной в XVIII веке Маруяма Окё (1733–1795). Этот художник воспроизводил в западной манере японские или чужеземные пейзажи, используя перспективу и светотень. К 1760 году в результате зарождаются «оптические изображения» (мэганэ-з), которые имели шумный успех у жителей городов, но составили только короткий эпизод в длительной эволюции японской живописи: дальневосточная традиция, где пространство остается всегда открытым, предлагая простой толчок для воображения, с трудом приспосабливалась к совпадающему построению западных композиций. Изысканный мир аристократов или ученых монахов и блестящее, но неотесанное общество нуворишей выступали против каких-то отдельных моментов, но и те и другие понимали толк в чистоте рисунка, присущей всему Дальнему Востоку. В старом мире Эдо, который начинал приходить в упадок, разные художественные течения отражали в своей манере, блестящей или скромной, несвободной от некоторой красивости, ту борьбу за влияние, которой предавались последние два века художники. Точно так же, как сегодня пересекаются западная манера письма и традиционная японская манера, так и тогда смешивались традиции китайских учителей и вкусы блистательных колористов, которыми всегда были японцы.