— Ну да черт с ним, с товаром. Я приехал договориться с тобой об оплате за другую партию вещей, а испорченные, ты можешь прямо сейчас забрать обратно.

— Ах, вон что! Так я скажу тебе прямо, что вы не получите не того, ни другого. У меня на руках договор, где стоит его подпись, и требовать пересмотра вы не имеете права. А теперь господа, до свиданья, мне некогда!

— Разрешите, Иван Данилович, тогда сказать прямо и честно. Сейчас мы поедем к прокурору и заявим не о том, что ты обманул бедного человека, а о том, что ты хранишь в подвале под полом. И придется тебе через пару часов объяснять следователю, откуда взялись в магазине краденые вещи и золото. То, что они там есть, я знаю от Жандара. К вашему сведению он является лучшим другом Михаила, и знают они друг друга очень давно. Жили рядом, дружили и играли вместе. Потом мы пойдем к Жандару и расскажем, как ты провел за нос его лучшего друга детства. Надеюсь, тебе хорошо знакома его братва. Ребята они тертые и с ними лучше жить в мире.

Сергей встал, позвал за собой Мишку и направился к выходу. Купец вскочил на ноги и остановил их возле дверей.

— Так чего же вы хотите?

— Мы требуем пересмотра договора. Платим только за нужные вещи, а барахло ты заберешь обратно. Вот и все!

— Ну, что ж согласен. Платите половину договорной суммы, и кончим разговор!

— А ведь он, Мишка, так ничего и не понял. Мы заплатим только за то, что нам нужно, а это составит, в лучшем случае, десятую долю от договорной. Пошли Мишка!

— Я согласен на треть!

— Так и быть заплатим пятую часть и не копейки больше!

Сергей отсчитал деньги и потребовал от него договор. Прочитав бумагу, отдал ему деньги и не простившись вышел вместе с Мишкой из лавки, хлопнув на прощанье дверью. Сергей не только заплатил Мишкины долги, но еще отдал ему старую кобылу и телочку, сказав, что долг тот сможет вернуть по мере возможности.

И вот теперь, везя его семью в ссылку, Мишка сгорал от стыда, проклиная себя и свою трусость.

Заря только разгоралась, но обширная площадь перед низким зданием Семилукского вокзала была забита людьми всех возрастов и пола с лошадьми и телегами. Вокруг вокзала не было ни одного здания и только за бугром виднелись высокие фабричные трубы, из которых в небо поднимались пышные султаны белого дыма. Люди были так напуганы ночным выселением, что до сих пор не могли прийти в себя, и сидели в телегах опустив головы. Кроме того, удручающе действовало большое количество конных и пеших милиционеров, окружавших плотным кольцом скопище несчастных людей, привезенных сюда по воле злой судьбы со всех окрестных сел и деревень. Люди боялись спуститься на землю, чтобы размять ноги или справить нужду. Детишки, обычно непоседливые и неугомонные, подавленные общим настроением толпы, притихли, не капризничали. Даже грудные дети не плакали. Пока люди ждали, что же будет дальше, областное начальство сбилось с ног, выполняя строгое распоряжение Москвы о высылке всех раскулаченных к черту на кулички. Строго предписывалось проводить эту акцию в сжатые сроки, не делая ни каких поблажек, не допуская проводов и сочувствия со стороны местных жителей, категорически пресекая всякие нежелательные эксцессы.

В Обкоме партии было решено первыми выслать раскулаченных крестьян из сел, которые были расположены вблизи областного центра. Ответственным за это был назначен председатель Облисполкома Рябинин. Но, так уж повелось на Руси: гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Массовое передвижение людей требовало большой организационной работы, а телефонов не было не только в деревнях, но и в большинстве районов. Приходилось рассылать вестовых из области в райкомы, те в свою очередь отправляли депеши по сельсоветам, собирали активы, инструктировали, принимали решения, писали ответы. Рябинин от бессонницы валился с ног, не зная, за что браться. И в этой неразберихе кто-то из помощников Рябинина забыл проконтролировать вопрос подготовки вагонов для перевозки кулаков. О каких вагонах можно было говорить вообще, если две третьи подвижного состава в стране все еще были разбиты и непригодны к эксплуатации. И пока утрясались вопросы, людей держали на пустынном полустанке в ожидании своей участи. Хотя кое-где лежал подтаявший снег, но солнце своими ласковыми лучами уже щедро согревало эту безрадостную картину. Ссыльные не спали всю ночь и, подавленные страхом, продолжали сидеть на телегах понурые и мрачные. Наконец поступило распоряжение распрягать лошадей. Спешилась конная милиция и все поняли, что отправка откладывается. Несколько милиционеров достали брезентовые ведра и отправились на железнодорожные пути. Открыли водопроводную колонку, набрали воды и пошли поить своих лошадей. К воде потянулись и люди. Они стали постепенно приходить в себя. Не чувствуя запрета, немного осмелели и стали бродить между повозками, отыскивая родных и знакомых. У кого была посуда, набрали в нее воду и спешили напоить свою семью, остальные же пили из фуражек, шапок или, подставляя ладони под сильную струю воды, лакали прямо с рук живительную влагу. Один мужик снял с себя сапоги, набрал в них воды и, держа за ушки, поспешил к своей телеге. Только Дарья Пономарева ничего вокруг себя не видела и не замечала. Ей и сейчас всё еще мерещился Митька и милиционеры с винтовками, которые, как тогда показалось, пришли ее расстреливать. Как впала она в шок, так и не вышла из него до сих пор. Всю дорогу она ждала, что ее сейчас пристрелят и, увидев на полустанке большое количество милиционеров, да еще на конях, она решила, что пришел последний час, и впала в окончательный ступор.

Детишки давно проголодались и хотели пить, но мать, отключившись от внешнего мира, не обращала на них никакого внимания. И все же Дарью нельзя было винить в трусости. Животное чувство страха она впитала с молоком матери смальства, постоянно живя в ожидании скандала и побоев. С одной стороны она была труслива, а с другой стороны отличалась крайней жестокостью, полученной в наследство от дебошира отца, в том числе и в отношении своих детей. Зная на своей шкуре характер матери, детишки молчали, ничего от нее не требуя. Вот почему, когда к ним подошел Иван Хохол, все они засверкали глазками, оживились и потянулись к нему словно подсолнухи к солнышку. Одет он был в хороший суконный пиджак, такие же штаны, заправленные в яловые сапоги. Чистая сатиновая рубашка отливала синевой, все на нем было новое, словно он отправлялся не в ссылку, а на свадьбу. В зубах торчала неизменная короткая трубка — носогрейка. Хохол вынул из-за рта трубку, облокотился на грядушку телеги, потрепал Ваню по черным волосам и тихо сказал:

— Здравствуй, Дарья!

— Здравствуй, кум! — так же тихо ответила Дарья, и в ее глазах вспыхнул огонек осмысленности.

— А где Серёга?

— Не знаю, кум!

— Разве он не с вами?

— Нет, я здесь одна!

— А он знает, что вас выселяют?

— Знает. Мишка Жогов прибежал ночью и предупредил, что нас будут выселять, а Серёгу хотят арестовать. Вот он собрался и ушел неизвестно куда!

— Молодец, уж он не пропадет!

— Он-то не пропадет, а что мне делать с этой оравой?

— А тебе, Дарья, было бы легче, если бы его посадили?

— Небось ты, кум, свою семью не бросил? А мой плевать на все хотел! — в сердцах выпалила она и ее глаза зажглись недобрым огоньком. Дарья становилась сама собой. Хохол промолчал, его лицо помрачнело и сделалось серым.

— Между прочим, кума, я здесь один, без семьи. Живут они, вернее жили до этого дня, у свата в Богоявленке. С ними и братуха Николай. Боюсь, как бы их тоже не привезли сюда. Но я прошел весь этот базар и пока никого из них не встретил. Надеюсь, что наш сват не даст их в обиду, ведь как-никак он председатель сельсовета. Я жил там тоже, но вчера, как черт попутал. Говорю своему младшенькому: «Давай, Федька, сходим к себе, авось не все растащили? Может быть, осталась какая-нибудь одежонка, обувка или что-нибудь из продуктов?» И представь себе, кума, почти ничего не тронули. Я ведь знаю, что у всех раскулаченных тащили все, что попадало под руку, а у меня взяли только тулуп, ухват, подушки, да лопаты с вилами. Может быть, побоялись или совесть заговорила в людях. Одним словом, в один мешок мы собрали барахло, а в другой уложили продукты. Прихватили даже топор, ложки, миски и брусок точильный. Нагрузились мы, мимоходом ведро захватили, вышли на крыльцо, а около него стоят два милиционера и Гришка Казак. И тут меня взяла такая злость, что я был готов убить его, и я бы сделал это, не будь со мной Федьки. А он стоит внизу, скалит свои лошадиные зубы и так с насмешкой говорит: «Что, Хохол, не думал встретить?». Одним словом подхватили нас под белые руки, и повели. Хорошо, узлы не отобрали. Не успели завернуть за угол, как к нам подкатила подвода, видно кто-то видал нас и донес, иначе, откуда Гришке было знать, что мы пошли домой, и кто прислал подводу? Вот так-то, Дарья!