Но в ноги, как это было положено, не падал, а только водил по потолку своими черными глазами и сокрушенно вздыхал.

Накричавшись и даже притопнув каблуками, Максим Яковлевич опустился на лавку и начал крутить перстни на руках.

— Ну и что мне с вами делать? — спросил он. — Когда Сибирь-город брать пойдете?

— А вскорости! — с готовностью переходя на другую тему, сказал Ермак. — Вскорости. Вот как людей наберем в достаточности, так и пойдем! А убытки все возвернем! Все. Опосля похода! Опосля!

— Где ж я вам людей возьму! — опять рассердился Строганов. — У меня каждая пара рук на счету, у нас тут дармоедов нет!

— Обижаешь, Максим Яковлевич! — гудел атаман. — Мы свой харч отработаем, отслужим. А людей, знаешь что… Давай возьмем к тем казакам, что у тебя до нас служили, — литовцев всех. Их ведь с восемьдесят человек будет.

— Казаков не дам! — закричал Максим Яковлевич.

— Ну хошь бы полусотню!

— Ни единого не дам!

Ермак пустился в разговоры и просьбы, втолковывая купцу, что без казаков, которые здесь давно, ему замысла не выполнить.

Наконец сговорились на двух десятках. И уж в дверях, нахлобучивая шапку, Ермак сказал как о само собой разумеющемся:

— Ну дак, а литвин и поляков, что к тебе весной приехали, — людей воинских, — всех беру!

Максим Яковлевич только рот открыл:

— Каких людей?

Грохот копыт по мостовой был ему ответом.

— Заморочил меня совсем! — рассердился Максим Строганов. — Никого не дам. И сами пущай через неделю-другую в поход идут! Скорей бы их спровадить! Разбойников!

Отъехав от стен строгановских хором, Ермак осадил коня и сказал есаулам:

— Под утро всех иноземцев, что весной пришли, в струги сажать! Брать всех по избам. Подымать сполошно. Нонеча заутре поплывем. Кольца ко мне пришлите. Я в баню пойду. Пущай и он со мной париться идет!

— Ужо, нонеча попаримся! — тоскливо пробормотал Окул. — Прощевай, сытое житье. Толичко и попользовались… А таперя айда обратно веслами махать да из пищалей пулять! Тьфу!

— А и ладно! — сказал Брязга. — Мне уж надоело тута! Ходи да кланяйся, туды нельзя, сюды нельзя. Тута купцы, тута мастера. Век бы их не видать.

Ермак парился уже по второму разу, когда пришел Кольцо.

— Разоблакайся! — предложил ему старый атаман. — Когда еще придется попариться.

— Что, нонь в поход, что ли? — встрепенулся Иван.

— Купцы гонят! — сказал Ермак. — Да я думаю, оно и лучше. Тут на тебя такие грозы наводят — страх! Ты, что ли, Жигмонта рубанул?

— Я! — сокрушенно сказал Кольцо.

— Ну вот… грозятся сыск учинить. Но я тебя не выдал: говорю, сами сыщем, кто приказчика убил. А мы, знаешь что, седни в струги — и айда!

Кольцо подумал с тоскою, что не дождется его веселая хозяйка, что собирался он еще к одной молодайке наведаться. А с другой стороны, купцы сыск учинять собираются…

— Иттить так иттить! — и начал раздеваться.

— Вот и славно! — сказал Ермак. — Счас отпаримся в дорогу, а ночью тишком да молчком в струги сядем. Припас у нас весь сложен. Ищи ветра в поле…

Парились долго, со стонами. Отпивались квасами и опять парились. Выбегали, бросались в реку, плавали в шелковой воде и опять ныряли в раскаленное жерло бани. Спать отправились затемно. При звездах.

Ермак лег в горнице на лавку. Распаренное тело горело и было легким, но сон не шел. Ермак встал, вышел на крыльцо.

— Чего не спишь? — На крыльцо вышел и Мещеряк.

— Да не спится. Стариковский сон короток, а думы длинные… — сказал Ермак по-татарски.

— И я что-то никак уснуть не могу, — поежился, присаживаясь рядом, Мещеряк. — Слушай, может, зря Кольцо литовских людей побил? Шутка ли, ни за что ни про что пятерых зарубили… Через чего?

— Этот грех мой, — ответил Ермак. — Я за него перед Богом оправдываться стану. А Кольцо — чист сердцем и горяч, как жеребенок.

— Дите! — согласился Мещеряк. — А за этими было что? А?

Ермак молчал.

— Тогда ино дело, — вздохнул Мещеряк. — Тут крамолы никак оставлять нельзя.

— То-то и оно, — вздохнул Мещеряк. — Хуже нет, как в спину ударят.

А что ж ты их всех с собой волочишь? Они тебе гам ногу подставят либо ковы какие учинят.

Нет, — ответил старый атаман. — Как их не брать? Они — люди воинские. Они сюда воевать шли! А у нас вон какая в воях недостача. Пущай идут.

— А ежели там кто с гнильцой?

— Гниль в огне выгорает! — усмехнулся Ермак. — Гам все на глазах и бежать некуда. А земля закаменная сим людям втрое чужбина, боле чем нам. Там они все свои резоны позабудут, ежели и просочится какая крамола. Так что не сомневайся!

— Разве что так… — вздохнул Мещеряк. — Я вот иной раз ночью проснусь, и страшно мне, не во стыд сказать, — что же это жизня человеческая не стоит ничего? Ведь сказано: человек — по образу Божию и подобию, и заповедано: «Не убий!», а нам человека убить — как муху прихлопнуть…

— Э, милай! — сказал Ермак. — Кабы так просто было, ты бы со мной здесь разговоры не вел… Кровь людская — не водица, она душу давит. Веришь ли, с годами они тебе во сне являться станут, коих ты руками убил.

— Страх…

— Потому народ православный хоть что терпит. А па убийство идти не хочет. Вот мужики в каком художестве, а попробуй их в казаки сманить. Из тысячи — один.

— Верно. Ох верно!

— Ну, уж если мы к тому служению тяжкому призваны, так и греха опасаться должны. Не приведи Господи убийство людскою забавою сделать! Потому у нас и семей почти нет, что мы, как монахи воинские, в служении.

Но, словно опровергая слова Ермака, за углом терема раздались счастливый женский смех и сбивчивое горячее бормотание казака. И опять еле сдерживаемый смех…

— Вона! Гуляют молодые напоследок! — без всякой зависти сказал Мещеряк. — Это сколь же они детишков настругают…

— А пущай родятся! — сказал атаман. — Видно, так Бог судил. Казачье дело блудить, а бабье — родить… А то казаки переведутся!

— Это ведь как на Волгу вышли, так в кажинном селе эта музыка!

— Да… — сказал Ермак. — Дело молодое. Может, кто потом назад и вернется. На жительство, к зазнобе своей. Не все беса тешут… — И, глядя на звезды, добавил: — А далеко мы заплыли! Давно плывем.

— Да уж, почитай, с полгода на веслах. Вот и прикинь… Тыщи три верст прогребли. Страх!

Атаманы помолчали.

— Ну и что? Айда на струги? — предложил Ермак.

— Айда!

Перекрестившись на восток и поклонившись порогу дома, они неторопливо стали спускаться к реке. Поход начался.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СИБИРСКОЕ

ВЗЯТИЕ

«Лучшая пехота состоит из стрельцов и казаков… они есть в каждом городе, приближенном па сто верст к татарским границам, смотря по величине имеющихся там замков, по шестьдесят, восемьдесят, более или менее, и до ста пятидесяти, не считая пограничных городов, где их вполне достаточно. Затем есть казаки, которых рассылают зимой в города по ту сторону Оки, они получают равно со стрельцами плату и хлеб; сверх того император снабжает их порохом и свинцом. Есть еще другие (казаки) имеющие земли и не покидающие гарнизонов. Из них набирается от 5000 до 6000 владеющих оружием.

Затем есть настоящие казаки, которые держатся в татарских равнинах вдоль таких рек, как Волга, Дон, Днепр и другие, и часто наносят гораздо больший урон татарам, чем вся русская армия; они не получают большого содержания от императора, разве только, как говорят, свободу своевольничать, как им вздумается. Им позволяется иногда являться в пограничные города, продавать там свою добычу и покупать что нужно. Когда император намеревается обратиться к ним, он посылает им пороха, свинца и каких-нибудь 7, 8, или 10 тысяч рублей, обычно именно они приводят из Татарии первых пленников, от которых узнают замысел неприятеля. Тому, кто взял пленного и привел его, обычно дарят хорошего сукна и камки, чтобы из того и другого сделать платье, 40 куниц, серебряную чашу и 20 или 30 рублей. Они располагаются по рекам числом от 8 до 10 тысяч, готовясь соединиться с армией по приказу императора, что происходит в случае необходимости».