— Хозяева мои, господа Строгановы, получили перед Рождеством грамоту от Государя нашего Ивана Васильевича — людей наймовать для защиты от набегов сибирских людишек и богопротивных татаровей Алея и Кучумки из-за Камня на соляные вотчины… — сказал и осекся: половина, если не две трети, из присутствующих были в татарском платье, и вид у них был как у басурман.

Но никто его не перебил, и тем тягостнее было говорить, что атаманы сидели молча, а в полумраке было совсем не понять по их лицам, что они думают.

Он закончил свою речь и стоял, как ученик, перед этими каменно молчащими людьми, томясь этим молчанием и трепеща от страха.

— А слыхали мы, что хозяева твои уже наймовали прежде казаков с тысячу, где же они?

— Так где же им быть! Как были у нас, так и есть. Которые служат, которые женок взяли да ушли к своим языкам. У нас зыряне живут, они же сырьянские татары рекомы; они откуда-то из здешних мест пришли, так многие вольные казаки, коренные то есть, тамошних женок взяли и укоренились.

Один из атаманов сказал длинную фразу на непонятном тиуну языке, обращаясь к атаманам, а повернувшись к тиуну, молвил:

— Сырьяне — кочуют…

— Истинно, истинно! — заторопился тиун. — Я к тому, что казаки баб взяли и семействами обзавелись, а так и они с зырянами ходят, зверя промышляют, рыбалят…

— Ты сказал, «укоренились».

— Я и сказал, «укоренились», — обливаясь холодным потом, лепетал тиун, — потому семейственно в законе пребывают, венчанные…

— Укоренились — значит, на землю сели! — сказал атаман. — А казаки земли не пашут…

— Мил человек! — взмолился приказчик Строгановых. — Ты так разумеешь, я по-другому, ты меня не лови на слове, я и сам собьюсь…

— Брехать не будешь, не собьешься, — сказал кто-то почти совсем за спиною у тиуна.

— А что же от тамошних казаков к нам знака нет? — спросил старший.

— Так нешто я знал, что мне сюды ехать придется, когда меня господа из Чусовых городков в Москву посылали. Я в Москве цареву грамоту получил, а от Строгановых приказ — людей наймовать… Вот сюды и пришел.

— Через чего же не от Москвы идешь, а от Казани?

— Так я не только в Казани, я и в других городах был — все воинских людей ищу. Вот баили, в Казани можно воев понаймовать, а пришел в Казань — тамо нестроение и православных воинских людей нет. Одни татары служилые…

— А чем они тебе не воины?

— То-то и беда, что воины изрядные, а закон держат агарянский! А ну как они с сибирскими агарянами стакнутся — мне же господа мои лютую казнь учинят. Да и сам я исказнюсь — ну-ко, агарян в Чусовые и Пермские городки навел… Страх!

— Ступай покуда! — прервали атаманы его лепет.

Тиуна вывели из атаманской избы и посадили куда-

то в каморку, в подклет. Полуголый казак с выхлестнутыми передними зубами грохнул засовом на дубовой двери, и тиун обмер: «Пропал!»

На широких степях саратовских

Ну что, братья атаманы! — сказал старый Ясс Кочур, когда за тиуном захлопнулась дверь. — Сказывайте по старшинству, чего делать станем. Давай Ясырь — ты, видать, самый молодой.

— Брешет, гадина! — сказал Ясырь. — Обратно на Русь заманивает! Эдак мы разлакомимся, на верхи Волги пойдем, а нас тамо стрельцы и дожидаются.

— Распытать бы его! — поддакнул молодой, недавно пришедший из-под Курска Никита Бурляй. — Небось, как прижарили бы пятки — враз правду бы явил.

Атаманы невольно засмеялись. Бурляй был молод, неопытен. И за столом атаманским сидел только потому, что был старого и самого славного на Дону рода Бурчевичей. От рода этого почти никого не осталось; почитай, всех увели с колодкой на шее в Азов, а в прежние времена, сказители поют, держал род Бурчевичей в страхе всю Киевскую Русь!

Засмеялись атаманы, потому что никто в пытку не верил. Многие ведь из них и биты и пытаемы были, и знали — крепкий человек и под пыткой не сломается, а говорить станет, что ему надобно, а слабый такого наврет, что потом знать не будешь, как и расположить все его сплетки.

— А тиун-то не брешет, — вступил не в очередь Ермак. — Простите, что не по ряду говорю. Но чтоб времени не терять и пустое не гутарить. Я этого тиуна в Москве встречал, когда он по приказам болтался — воев выспрашивал. Как раз ему царева грамота вышла. Черкас подтвердит.

— Истинно! — сказал немногословный Черкас. — Рождественским постом встречали его на Москве, как раз перед тем, как во Псков скакать за убитым Черкашениным!

— Коли так, — подытожил старый ясс Кочур, — все, что он говорит, — правда. Он и путается, как правду говорящий. У брехуна все складно бывает.

— Я москалям не верю, — сказал, все еще петушась, Бурляй.

— Твое дело, — одернул его Мещеряк. И Бурляй прикусил язык, понимая, что наговорил лишку.

— Надоть на Круге в Черкасске все это и обсказать, можно и ярыжку этого туда представить, — предложил простодушный Яков Михайлов.

— На Круг-то на Круг, — раздумчиво произнес хитрый Алей Казарин, — да только не в Черкасске…

— Верно, — сказал старый Кочур. — Наворотил ты, Ермак, с Буканом делов… Вас тамо многие с шаблюками дожидаются! Ты что думаешь, за Шадру мстителей нет?

— Дураков много! — вспыхнул Букан.

— Дураков не дураков, — спокойно остановил его Алей, — а пря пойдет такая, что могут и в ножи взять! Ты явился — бах, бах… из рушниц. А на отеческой земле братскую кровь лить нельзя!

— А отары да табуны у своих угонять можно? — закричал Букан. — Жаль, Кумылга помер, он бы вам сказал.

— Кумылга нас предупреждал! — сказал Ермак. — И крови Шадры лить не велел! Так что, братец ты мой Букан, кайся — грешны!

— Нет моего греха! — вспылил Букан. — Я что, отчину защитить не могу? Да я единокровного брата порешу, ежели он в мой дом татем придет!

— Твой юрт где? — спокойно спросил Алей. — А где ты пальбу учинил? Не слышу?

— Да ладно, чего там! — сказал Ермак. — Вино-паты! На мне кровь Андреевых казаков. На мне!

— Ты что! — закричал Черкас. — Да мы ни одного казака пальцем не тронули! Ты, батька, Шадру маленько петлюгом поучил, и все! Не мы кровь пролили!

Атаманы заговорили разом, заволновались…

Ермак встал, подошел к аналою, положил руку на Евангелие:

— Перед Богом говорю…

Разом все смолкло.

— Я виноват! Кровь казаков гребенских на мне, и боле ни на ком!

Молча приняли клятву атаманы. Строгие слова были сказаны, и теперь ежели кто, по законам крови, станет искать виновного, ответчиком будет только Ермак.

— Ты сказал! — подытожил старый Кочур и перекрестился.

— Аминь… — прошелестело за столом.

— А как я свой грех понимаю, — сказал Ермак, — то и на Круг в Черкасск мне идти незачем. Там только распря усилится.

— Коли не идешь и Шадры — нет, — сказал молчавший дотоле Басарга, — распри не будет.

— Братья атаманы! — сказал Ермак. — Не вините меня за Шадру, здесь он сатанинское смущение наводил! Нельзя нам без Руси!..

— Ты не учи! — хлопнул ладонью по столу старый Ясс Кочур. Здесь не робята сидят! У каждого своя голова на плечах… Окацапился, у бояр учить навострился на Москве! На Дону Круг царствует! Как Круг решит — так и будет. И ты нас не учи!

— Простите, Христа ради! — ответил Ермак.

— Бог простит! — усадил его строго, как мальчишку, старый Кочур. — Сядь и молчи! Ты свое сказал.

— Как это на Круг не пойдешь? — подскочил Шабан. — Да чуть не весь Дон тебя атаманом кричать хочет, а ты не пойдешь!

— Ты, глухарь, говори, да откусывай! — закричал атаман Шебалко. — Кто это его кричать в атаманы собрался? Он откуда-то на Дон явился, собственные юрты не бережет, гдей-то Царю московскому услужаить, а мы, то есть коренное казачество, его слушаться должны… — Он сбился на кыпчакский язык и завопил уже вовсе несообразное, позабыв, что атаманы язык этот понимают не все.

— Видали? — загрохотал Ермак, разом перекрывая своим басом все голоса. — Это здеся, на атаманском совете, а что на Кругу будет?