…А доставшийся ему ребенок-кэля, маленький людоед, не брал, а отдавал поглощенную им силу своему отцу. Но не из любви, а в эгоистичном желании существовать дальше. Существовать, чтобы пожирать.
Вернуть собственную молодость можно, лишь пожирая чужие жизни.
Старик просил бурю открыть смысл его существования, но, получив такой ответ, ужаснулся. Неужели это его судьба? Нести вечно голодное, вечно жаждущее крови существо из одного селения в другое — оставляя за собой только бесплодную, голую тундру? Жить в постоянном страхе, что его сокровище, его проклятие, не утолив вовремя свой ненасытный голод, обратиться против него?..
Значит, такова цена вечной молодости?
Пананто погрузил руки в пепел, смешанный с не перетертым прахом верного пса и соседки, так и не дождавшейся мужа.
«Тяжел ты, подарок бури… До того тяжел, что не удержат тебя эти старые, мозолистые, скрюченные руки…»
— Еще хочу! — капризно заверещал маленький кэля, проглотив рыбу.
— Ешь, — старик протянул ему измазанные в саже руки. — Ешь, сынок…
Кэля вскочил на ноги, блеснул сузившимися глазами и с тонким визгом впился в руки старика. Острые зубы терзали плоть Пананто, но он этого даже не чувствовал. Не от боли горячие слезы текли по его щекам, замирая в морщинах.
— Ешь, сынок… — шепотом повторил он
Олененок, продолжая чавкать, улыбнулся человеку окровавленными губами. Снова открыл ненасытную пасть, чтобы впиться в изуродованные руки старика, но внезапно закашлялся, схватился за горло и повалился на белые шкуры. Царапая ногтями шею, он неистово бил ногами и жутко, протяжно хрипел, пытаясь отхаркнуть измазанную в саже плоть старика.
Огонь убивает кэле. Огонь и пепел. Олененок был еще неопытным, совсем маленьким людоедом — и не разгадал замысел старого Пананто. Мальчик в последний раз сильно вздрогнул, попытался втянуть в себя воздух и затих.
Оставляя на белом меху следы крови, льющейся из его искалеченных ладоней, старик завернул сына-людоеда в медвежьи шкуры. Прижимая к себе этот жуткий груз, он вышел из валкарана в поднявшуюся метель. Снег почти засыпал его маленькое жилище, но Пананто не испугался. Он повыше поднял завернутого в покрасневший мех Олененка и закричал:
— Забери его! Забери его, Буря! — просил он. — Забери свой подарок, унеси его туда, где кэле не знают вечного голода. Освободи его!
Сорвав голос, и окончательно обессилев, Пананто положил тело ребенка в снег и уныло побрел назад к своему одинокому жилищу.
…А утром в месте, где снег должен был насыпать поверх оставленного свертка курган, он нашел только свежие следы крошечных детских ног, тянущиеся узкой дорожкой на север.
***
Кочевье шумело, готовясь к встрече весенних праздников. На воду спустили первую байдару, а потом вернулся Опэ, муж Рытлины. Оказалось, что он попал в плен к инуитам и провел на одном из их крошечных островов шесть долгих лет, но потом все-таки сумел выкрасть каяк и сбежал. Он горько плакал, когда узнал, что Рытлина пропала, не дождавшись его возвращения. Но жизнь продолжалась. Вернулась из тундры Айнау с детьми, и у Опэ появилось дело — помогать вдове и ее сыновьям.
Жизнь продолжалась… а старый Пананто слег с лихорадкой и медленно, мучительно умирал. Он лежал в натопленном пологе яранги, куда его перенесла Айнау, и блестящими глазами смотрел на огонь.
— Зачем?.. — беспрерывно шептали его губы.
Его тело обильно потело и горело, сжигаемое изнутри. Соседи удивлялись силе старика, крепко цепляющегося за жизнь, но сам Пананто понимал, что вовсе не сила, а упрямое любопытство не давало ему отойти в иной мир.
«Зачем, зачем, зачем?..»
На третий день болезни к нему заглянула Айнау. Она принесла больному старику миску жирной похлебки, но Пананто отмахивался, не давая себя накормить.
— Все равно умру, — упрямо сказал он. — Чего на меня хорошую стряпню переводить?
Айнау не нашлась что возразить, она знала, что старик прав. За время их расставания Пананто, пусть состарившийся, но здоровый мужчина, превратился в дряхлого калеку. Его волосы побелели и начали выпадать, морщины на его лице углубились, а щеки запали.
— Эх, не надо было тебя бросать, — покачала головой женщина. — Хотя когда мы на кэля в тундре наткнулись, я даже обрадовалась, думала, хоть старик наш уцелеет…
— Кэля? — одними губами спросил Пананто.
— Ох, да ты один и не слышал. А я, глупая, забываю тебе рассказать. Когда мы из кочевья сюда возвращались, увидели — бежит по тундре не то олень, не то какой-то другой зверь. Быстро бежит и все на север. Сыновья тут же за ним погнались, а я с упряжками — следом. И тут зверь этот как повернет в нашу сторону, да еще ветер поднялся! Тут, вижу, из снега и вьюги вырастает огромное лицо, и готовится проглотить моих сыновей. Ох, и испугалась же я…
У нее заметно задрожали руки, которыми она продолжала помешивать варево.
— Да ты слушаешь, Панатно?
Старик вместо ответа молча кивнул.
— Но вдруг кэля как задрожит, рябью подернется! Рот его почернел и начал рассыпаться, словно кто-то туда кинул головешку… А потом и вовсе рассыпался, и остатки снега унес ветер. Вот так повезло нам.
Она замолчала, глядя на огонь. Отгоняя страшные воспоминания, Айнау улыбнулась и весело проговорила:
— А еще я замуж за Опэ выхожу. Мы с ним в молодости хорошо ладили. Он для моих сыновей как отец будет. Ведь своих детей у него никогда не было. А жена пропала… Да ты слушаешь, Пананто?
Айнау посмотрела на него и вздрогнула. Потом облегченно вздохнула и бережно прикрыла навсегда застывшие глаза старика. Она обрадовалась, что ему больше не будет больно.
За пологом яранги шумели дети, спорившие с Опэ, как правильно снаряжать нарты. Жизнь продолжалась.
Цветы Мананнана
Чтение летописей — не самое увлекательное занятие. Но когда среди забытых имен находишь собственных предков, отношение к истории тотчас меняется. Так случилось и со мной летом 1898 года. Закончив второй год обучения в университете, я решил посвятить свободное время личным делам. Тогда я ухаживал за девушкой из знатного рода и мне хотелось доказать ее родителям, что я являюсь лучшей партией для их дочери. Для этого я решил составить генеалогическое древо своей семьи, йоркширских Блакстонов.
Перебирая церковные книги и другие документы, я наткнулся на любопытную историю, связанную с одним из моих дальних родичей. Описанные события полностью захватили мое воображение, и я решил изложить эту историю в своем дневнике.
Прежде чем начать повествование я позволю себе сделать небольшое, но необходимое вступление и рассказать о прошлом моей семьи. Как известно, большинство европейских благородных семей возводят свою родословную самое меньшее к Гектору или Агамемнону, признаться, мои родичи также не были лишены подобных предрассудков. Обойдя стороной очевидные мифы, следует сказать, что первые упоминания о йоркширских Блакстонах были сделаны в XII веке.
Моя семья никогда не отличалась набожностью. Задолго до Реформации Блакстоны заслужили славу вольнодумцев. Отчасти благодаря столь сомнительной репутации мой предок Джеффри Блакстон оказался на стороне «круглоголовых» в гражданской войне и позже участвовал в ирландской экспедиции Кромвеля. Когда пришло время победителям делить добычу, Джеффри оказался достаточно предприимчивым, чтобы отхватить солидный кусок ирландской земли. Он догадался выбрать отдаленное и дикое место, поэтому после падения Республики никто не претендовал на его владения и Блакстон не только благополучно попал под амнистию, но и добился, чтобы его вексель на владение землей был подтвержден королевским словом. Так он стал лордом Блакстоном.
Земля, которую получил во владение сир Джеффри, располагалась неподалеку от северного побережья Ирландии, в графстве Донегал. До английской оккупации здесь стоял гордый престол могущественного клана О’Доннелл, второго по силе на всем острове. Когда зашла речь о возведении усадьбы строители заломили несусветную цену за свои услуги, объясняя ее сложностью по транспортировке материалов. Тогда лорд Блакстон принял неслыханное решение — взять камень с холма Гринэн. Этот знаменитый на все графство пологий холм венчали развалины древней крепости. Покинутая и разрушенная, она пребывала в запустении: стены осыпались, поросли мхом и почти наполовину своей высоты вросли в землю. В незапамятные времен эта твердыня была столицей одного из ирландских королевств, но еще раньше первые камни на вершине холма заложили древние обитатели зеленого острова — народ из мифов и песен, Туата Де Даннан.