Он жил на Мэддокс-стрит в квартире, размещавшейся над магазином оптовой продажи готового платья. Он еще ни разу не приглашал меня к себе, и я лишь с улицы видела окна его квартиры, когда однажды в туманный полдень пришла сюда и, задрав голову, смотрела на них, надеясь, что никто меня не заметит и не поинтересуется, зачем я здесь.

Это было в один из тех дней, когда тоска по Нэду стала невыносимой. Как только пришел час моего перерыва на обед, я, не раздумывая, направилась в сторону Бонд-стрит, и зная и не зная, зачем я это делаю.

31. Для молодежи, живущей в районах Ю-З11, С-З12, Ю-В14[20], адрес, начинавшийся с 31, обладал особой притягательной силой. Возможно, так осталось и по сей день. 31 означал веселье, блеск драгоценностей в полумраке баров, музыку, вино. Он означал, что у тебя достаточно денег и не надо холодным туманным утром вскакивать с постели и бежать к переполненному автобусу. Он означал заманчивую обеспеченность.

Я была достаточно благоразумной, чтобы не считать Нэда богачом или человеком, живущим в роскоши. Но я знала, что он окончил небольшую закрытую школу на юге страны, является членом клуба, и адрес 31 говорил ему то же, что и мне, хотя он едва ли признался бы в этом.

В дни первых сомнений как часто романтические мечты об изысканной и обеспеченной жизни в кварталах 31 удерживали меня от инстинктивного желания бежать от Нэда. Я признаюсь в этом без всякого стыда, ибо ошибки молодости я склонна рассматривать теперь в прежнем, старомодном смысле этого слова, а именно как простодушие и наивность юности. Есть что-то холодное и отпугивающее в тех юношах и девушках, которые не прошли через так называемый возраст ошибок. Гораздо больше я стыжусь теперь того, что свое представление о светской жизни приобрела не столько в результате серьезного и вдумчивого чтения (Генри Джеймса, например, или «В сторону Свана»), сколько от мало похвального знакомства с Майклом Арленом.

Однако, кроме нетерпеливой молодости и страха перед будущим, была еще одна причина, заставлявшая меня думать о замужестве.

Глава III

Эмили очень изменилась. Она принадлежала к числу тех тихих и спокойных натур, которым как будто не свойственна внутренняя жизнь. Но теперь Эмили находилась во власти каких-то скрытых глубинных процессов. Вначале она как бы онемела от горя и не была способна что-либо видеть или слышать. Но в последние недели она все чаще впадала в состояние глубокой меланхолии, остро сознавала свою потерю и нередко давала выход горю в неудержимых беззвучных рыданиях. Не раз мне случалось, вернувшись из конторы домой, оставаться без ужина. В такие дни я обычно находила Эмили в гостиной — она сидела у окна и смотрела на пустырь, даже не пытаясь утереть слезы, обильно текущие по щекам, некогда румяным, как свежее яблоко, а теперь потемневшим, словно яблоко, тронутое гнилью. Она теперь менее охотно отпускала меня из дому и всегда хотела знать, куда я иду и когда вернусь. Она страшилась одиночества и все больше нуждалась во мне.

Вначале она лишь изредка пыталась намекать мне об этом, но вскоре стала откровенно придумывать нелепые и пустячные предлоги, лишь бы оставить меня дома.

— Ты знаешь, что мне пришло в голову? Сегодня очень хорошая программа по радио, и я подумала, что, пожалуй, мы могли бы поужинать вместе за маленьким столиком в гостиной.

Или:

— Сегодня я вспомнила игру, которой научил меня твой отец, — очень интересная игра. Я подумала, как хорошо было бы и тебе научиться. Мы могли бы вместе играть в нее по вечерам.

Ее поведение было трогательным и вместе с тем смешным. Никогда она не вспоминала такого количества гипотетических юбилеев и годовщин: третьего числа следующего месяца ее дяде могло бы исполниться сто четыре года, а его жене сто пять. Однажды она купила бутылку лечебного бургундского, чтобы отпраздновать десятую годовщину золотой свадьбы своих родителей, которые так и не дожили до нее. Эти воспоминания, однако, не вызывали у нее прежней грусти. Теперь они служили маленьким развлечением, источником робких вспышек хорошего настроения, когда она тихонько напевала: «Две девочки в голубом…»

Каролина, как-то забежавшая ко мне вечером, как раз застала Эмили в таком настроении. Когда мы остались одни, она сказала:

— В последнее время Эмили какая-то странная, ты не находишь, Крис?

Я выразила надежду, что это пройдет.

— Если же нет, мне придется выйти замуж или еще что-нибудь. Ах, если бы ты знала, как тяжко возвращаться по вечерам в этот ужасный дом.

Каролина рассмеялась. Высокая, белокурая, с томным взглядом и нежным пухлым ртом, она напоминала девушку с портретов Рогира ван дер Вейдена.

— Я в любую минуту променяла бы своего супруга на твою тетушку Эмили. Ты просто не представляешь, какая ты счастливая.

— Зачем же ты сделала это? — наконец решилась спросить я. До этого я никогда не расспрашивала ее из уважения к тому, как мужественно она делала вид, что счастлива.

— О, я дала слово в минуту затмения, а потом уже не могла отказаться. Ты не представляешь, как это трудно. Я первая из всех наших вышла замуж, и вот видишь, что из этого получилось.

— Все обойдется. Должно обойтись.

— Я тоже утешаю себя этим. — Она вздохнула и поднялась, снова замкнувшись в себе. Она всегда была странно замкнутой, охотно выслушивала всех, кто испытывал потребность довериться ей, но сама никогда не отвечала тем же. — Не торопись. Говорю это тебе серьезно, — добавила она, надевая шляпку и аккуратно сдвигая ее со своего выпуклого детского лба. — В постели иногда забываешь об этом, но, когда встаешь, вот тогда-то и начинаются самые страшные сомнения.

Я видела ее отражение в зеркале — ее лицо в эту минуту не следовало бы видеть никому, кроме нее самой. Она была самой спокойной и самой покладистой из всех нас и, казалось, наименее уязвимой; и вот в девятнадцать лет она должна была сама искать выход из нелепой трагедии, которой не должно было случиться. Сейчас она с ужасом думала о возвращении домой.

— Избежать встреч с Айрис, пожалуй, не удастся, — сказала она. — Куда ни пойдешь, везде натыкаешься на эту красотку. Но когда-нибудь я тихонько лягу на ковер и с наслаждением вопьюсь зубами в ее ножку.

Проводив ее, я поднялась к Эмили пожелать ей доброй ночи. Она лежала одетая на постели в ярко освещенной спальне.

— Я думала, ты уже спишь, — сказала я.

— Ах, я теперь почти не сплю. Мне и сейчас не хочется.

— Тогда зачем ты поднялась к себе так рано?

— Я знала, что тебе захочется побыть наедине со своей подружкой. Я теперь не нужна тебе. Я никому не нужна. — Ее немигающий взгляд был устремлен на раскаленную сетку газового рожка. «Смотрит на огонь, как орел на солнце», — подумала я и тут же вспомнила другой до ужаса литературный образ: «Как Регул, лишенный век, на берегу моря в Карфагене».

— Я не нужна тебе, — с каким-то отталкивающим самоуничижением произнесла она.

После таких сцен мне хотелось, чтобы поскорее наступило утро и я снова могла очутиться в конторе.

Глава IV

День начался многообещающе. С волнением и чувством какого-то необыкновенного открытия я читала новый американский роман, который принес мне Возьмем Платона (Так прозвали друга Дики Флинта, красивого смуглого юношу невероятных интеллектуальных устремлений. Низко росшие на лбу волосы придавали ему некоторое сходство с бизоном. Свое прозвище он получил потому, что одно время имел привычку каждую фразу начинать словами: «Возьмем Платона…»).

— Это замечательная книга, Кристина! Ты должна обязательно прочесть ее! Это пограндиозней, чем сам Толстой! Пограндиозней, чем Кэтрин Мэнсфилд! — Он выражал свой восторг бессвязными и отрывистыми фразами.

— Целый месяц я только и слышу, что об этой проклятой книжке, — заметил Дики со своей медлительной застенчивой улыбкой. — Если так будет продолжаться дальше, придется переменить ему прозвище. Будем звать его «Вопящий о Волке»[21], только, пожалуй, это будет напоминать индейца.