– Ты сам сошел с ума! – крикнул Уэсселс. – Откуда они возьмут ружья?

– Не знаю. Может быть, они разобрали на части несколько карабинов, когда сдавались в плен, и женщины спрятали их. Может быть, они спрятали и несколько револьверов. У них имеется по крайней мере пять ружей – вот что я думаю.

– Ты сошел с ума! – настойчиво повторял Уэсселс.– Сумасшедший и трус!

– Ладно, я пойду туда, – неохотно сказал Роуленд. – Я пойду туда, но там ад. Они ни за что не выйдут оттуда и ни за что не вернутся. Они умрут здесь.

Лейтенант Аллен просил Уэсселса сделать что-нибудь для детей.

– Дети уже умирали от голода, когда мы доставили их сюда, – сказал он. – Я не спорю относительно ваших методов, капитан. Командуете здесь вы, и ваше дело – выносить решения.

– Я готов накормить их всех, – сказал Уэсселс. – Это зависит только от них.

– Что может зависеть от детей?

– Индейцы… – начал Уэсселс.

– Боже мой, сэр, но индейцы ведь тоже люди! Вы не можете уморить голодом малышей и оправдываться тем, что это всего-навсего индейцы!

– Я прошу вас, лейтенант, не соваться в чужие дела! – оборвал его Уэсселс.

Но мысль, уже зародившись, не переставала тревожить Уэсселса, и он сказал Роуленду, что дети могут беспрепятственно покинуть барак.

– Скажи им, чтобы они прислали детей. Мы будем кормить и заботиться о них.

Но Роуленд выскочил из барака бледный и, качая головой, заявил, что там настоящий ад.

– Они не позволяют детям выйти?

– Они говорят, что умрут все вместе. Они сидят кружком и только смотрят на меня. А там так холодно, чертовски холодно! Они сидят в кучке, жмутся друг к другу, чтобы согреться, и смотрят на меня, – повторял Роуленд.

Термометр показывал шесть градусов ниже нуля.

– Завтра они выйдут, – сказал Уэсселс. Но на следующий день индейцы запели свои похоронные песни.

И тогда было худо, когда мрачный, полуразвалившийся барак был тих, как могила, как зловещий склеп, а котором похоронены тела и души людей; теперь же оттуда слышалось стенанье, и холодный ветер разносил его по всем уголкам форта. У индейцев была флейта, и иногда ее заунывные звуки вторили скорбным песням.

Все это действовало на гарнизон. Солдаты далеко обходили барак и старались даже не смотреть на него. Каждая улыбка походила теперь на мучительную гримасу. Люди больше не смеялись. И еще более тревожным признаком было то, что они почти совсем перестали драться. Они были мрачны, злы, молчаливы, что-то странное вошло в их жизнь. Они нервничали, были настороже и чего-то ждали.

Даже Уэсселс начал понимать, что достаточно одной искры, и в этом заброшенном, уединенном гарнизоне вспыхнет анархия.

В столовой офицеры уже не вели прежних разговоров. Кто-нибудь произносил одно-два слова, иногда ему отвечали, иногда нет, и опять воцарялась тишина. Все молчаливо прислушивались.

Потом опять принимались за еду, и наконец кто-нибудь спрашивал:

– И когда они прекратят этот вой? Когда?

И другой отвечал:

– Они ведь поют похоронные песни, только когда уверены, что умрут.

– Черт возьми, да замолчите же!

Но все же они продолжали прислушиваться, и разговоры звучали искусственно.

– Будет снег…

– Да, кажется будет…

– Северный ветер…

– Кажется, для снега слишком холодно.

– Неизвестно. Я видел, как снег шел и при более сильном морозе.

– Холоднее, чем сейчас, здесь редко бывает.

– Вы говорите глупости.

Даже темы их разговоров показывали, что они изолированы, обособлены. Они не говорили больше о восточных штатах, о своих семьях, о вкусных блюдах, о хороших пьесах, об интересных книгах, о культурном общении в цивилизованных местностях.

Даже нечувствительные нервы Уэсселса стали сдавать. Если до сих пор он являлся центральной фигурой1 гарнизона, надежным, хотя и бездарным начальником, то теперь у него появились признаки неуверенности и растерянности.

Два дня печальных, похоронных песен довели его до того, что он решил с этим делом покончить. Позвав Роуленда, он сказал:

– Ты опять пойдешь туда, понимаешь?

Метис покачал головой.

– Ты пойдешь, даже если мне придется всю дорогу подгонять тебя пинками.

– Я не выйду от них живым, – пробормотал Роуленд.

– Выйдешь, черт бы тебя взял! Ничего они с тобой не сделают! Ты получаешь от армии жалованье и солдатский паек, а целыми неделями ничего не делаешь. Ты пойдешь туда теперь же и добьешься, чтобы вожди пришли на совет.

– У них есть ружья, – запротестовал Роуленд.

– Да хотя бы целая артиллерийская батарея! Ты туда пойдешь и вернешься вместе с вождями.

В конце концов Роуленд пошел в барак. Позднее Уэсселс узнал, что Роуленд увидел там: умирающих индейцев, сбившихся в кучу на ледяном полу, – не люди, а маски смерти; исхудалых детей с раздутыми животами; женщин, чьи некогда красивые, округлые тела превратились в скелеты, прикрытые обвисшей кожей; стариков и молодых, матерей и отцов, братьев и сестер, терпевших невыразимые муки холода. Поруганное, угасающее племя, жалкие остатки некогда счастливого, гордого народа.

Роуленд вернулся с тремя вождями. На этот раз старого вождя не было, но двое, ранее сопровождавшие его, были здесь, а также еще один, новый. Роуленд, самодовольно усмехаясь даже после виденного в бараке ужаса, назвал их по именам: Дикий Кабан, Старый Ворон и Сильная Левая Рука – великие вожди с нелепыми именами. Надо признать, что нет в мире более нелепых имен, чем у индейцев. Но это действительно были великие вожди.

– Они не позволили старому Тупому Ножу выйти, – сказал Роуленд капитану Уэсселсу. – Он глава племени, он для них все равно что отец. Они не пустили его, потому что, умирая, хотят смотреть на него.

– Разве ты не сказал, что это для совета?

Роуленд пожал плечами:

– Они уверены, что эти вожди уже не вернутся. Они со всеми перецеловались и простились. Вот какие у них теперь мысли.

Уэсселс принял вождей у себя в конторе, сидя в старой качалке, покуривая сигару и стараясь придать своему лицу выражение полного беспристрастия. Стоя перед ним, эти три жутких и дрожащих от стужи скелета все же пытались и в лохмотьях сохранить прежнюю гордость. Но для трезвого человека это были только тени. Здесь же находились Врум и два солдата. Врум нюхал носовой платок, смоченный анисом. Роуленд старался держаться возможно дальше от вождей.

Уэсселс прямо перешел к делу.

– Видите, – сказал он, – до чего вас довело упрямство. Вы теперь убедились, что подчинение закону – дело очень хорошее. В моем сердце нет ненависти к вам. Возвращайтесь к своему народу и скажите, чтобы все вышли и готовились ехать на юг. Тогда я дам им поесть.

Ужас и удивление прозвучали в голосе Роуленда, когда он перевел ответ вождей.

– Они никогда не пойдут на юг. Вы можете убить их – это всё! – заявил он, пытаясь проникнуть в душу своих сородичей и понять, откуда у шайенов эта неистовая верность тому, что белые люди называют свободой.

Ровным голосом, стиснув в зубах сигару, Уэсселс приказал солдатам:

– Заковать этих краснокожих негодяев в кандалы!

Индейцы не поняли его слов, они глядели на него без надежды, без любопытства, без всяких иных чувств, кроме мрачной, свойственной им гордости. Они не двинулись с места.

Солдаты отступили назад и, подняв ружья, навели дула на вождей. Роуленд отскочил в сторону. Врум расстегнул кобуру револьвера.

– Скажи им, что они арестованы, – хрипло произнес Уэсселс.

Роуленд заговорил, но вожди уже поняли, что происходит.

Один из них – гигант с длинным шрамом, пересекавшим его исхудалое лицо – выхватил из-под лохмотьев нож. Второй бросился на одного из кавалеристов, но тог нанес ему оглушающий удар по голове прикладом своего карабина. Тогда высокий индеец с ножом, издав боевой клич, прыгнул на другого солдата. Солдат отступил, боясь стрелять в этот клубок борющихся, переплетенных тел. Он отбивал удары ножа рукой, получив при этом несколько тяжелых ран. Но, очутившись за спиной индейца, Врум принялся колотить его по голове длинным стволом своего кольта. Уэсселс, вытащив револьвер, навел его на третьего вождя, однако между ним и индейцем находились Врум и солдаты. Тот индеец, которого колотил Врум, упал с разбитой, окровавленной головой, а Уэсселсу удалось выстрелить в другого вождя.