Видя, что юродивый по-прежнему не доверяет ему, Куперен прибегнул к последнему средству:

— Ну, хорошо! В таком случае извольте… — И полковник на глазах у Маркевича распорол подкладку своего сюртука. — Письмо это стоило когда-то миллион… К сожалению, в свое время оно не попало по назначению. Прочтите! Вы — последний, кому выпала такая честь.

Тонкими восковыми пальцами юродивый взял из рук полковника листок пожелтевший бумаги с остатками бечевы и следами осыпавшейся от времени печати. Он склонился над слабым огнем дешевой свечи… Прочитав письмо до конца, Маркевич долго изучал крупную размашистую подпись. Потом выжидательно посмотрел на Куперена.

— Да, сударь, это рука Бонапарта! Будем считать, что я прибыл к вам с того света.

— Отчего не сам? — спросил юродивый после затяжного молчания.

— К тому есть причины, Филипп Степанович. Мое положение…

— Ты француз, — скорее утвердительно, чем вопросительно, сказал юродивый.

— Какая вам разница, сударь! Важно другое: намерения наши относительно губернатора совпадают.

— Ну как не по плечу?

На висках у полковника вздулись синие жилки.

— Не узнаю вас, Филипп Степанович! Тот ли передо мной человек, что пророчествовал Хмельницкому судный день? Вот вам случай доказать торжество справедливости. Насколько мне известно, преподобный Серафим в бытность свою епископом Смоленским общался с вашим батюшкой… Да и про вас он много наслышан. Уж кому, как не ему, открыть царю глаза на истинную судьбу креста! Епархиальному начальству в Москве легко найти в архивах документы, подтверждающие правильность изложенных в письме сведений…

Куперен взял из рук юродивого письмо Наполеона и поднес его к пламени свечи… Минуту спустя от листка остался лишь серый пепел.

Не без внутреннего трепета Маркевич последовал совету полковника и написал письмо петербургскому митрополиту Серафиму. С надежной оказией оно было препровождено в столицу.

Семлево, 30 января 1836 г.

Ранним утром, едва белый дым морозного тумана растаял над озером, поиски трофеев Бонапарта были возобновлены. Около десяти часов со дна одного из кессонов, который был сооружен как раз в том месте, где прапорщик Людевич обнаружил «пушечную медь», раздался истошный крик:

— Нашел! Ей-богу, нашел! — Сидевший на дне ямы солдат захлебывался от радости. Он изо всех сил тащил из буро-зеленой болотной жижи какой-то предмет, похожий на сплавленный кусок серебра. Через минуту все, кто был в это время на льду, сгрудились вокруг кессона.

— Господин подполковник… я же сам… я знал… — задыхающимся от счастья голосом говорил Четверикову фон Людевич. — Р-рр-раступись! — зычно крикнул прапорщик и раскинул руки в стороны, ограждая Четверикова от наседавшей толпы. — Осторожно, Крутобоков… Ты, болван, в ведро его клади… — беззлобно командовал прапорщик, чувствуя, что сегодня власть в его руках.

Четвериков присел на корточки перед поднятым со дна ямы ведром. Руками в белых перчатках он вынул из ведра находку… Радость, охватившая всех, была так велика, что ни у кого не было сомнения: в руках у столичного инженера находится и испускает серебристые лучи драгоценный слиток.

Внимательно изучив предмет, Четвериков повернулся к прапорщику и отчетливо сказал:

— Сей камень, сударь, не из рода серебряных!

Между тем сидевший на дне кессона солдат продолжал кричать:

— Братухи, еще нашел! Тама их полно… Тягайте! — Он дергал за обледенелую веревку, привязанную к ведру, в котором лежала целая куча таких же камней.

Не доверяя подполковнику, Людевич прыгнул в яму… Грубо оттолкнув стоявшего в ней солдата, прапорщик выхватил у него из рук саперную лопату… Натыкаясь на твердые предметы, Людевич вытаскивал на свет одинаковые серые булыжники. Он бормотал, как помешанный: «…четвертый… пятый… десятый…»

Вскоре у ног Четверикова образовалась внушительная груда камней. На одном из них подполковник увидел желтоватый кружок… Инженер поднял его и поднес к близоруким глазам. На губах его появилась язвительная ухмылка. Положив находку в карман шинели, он спросил усталым голосом:

— Что в прочих лунках, ротмистр?

Лицо командира саперной роты, приданной Четверикову специально для работ на озере, было похоже на голову мороженого окуня. Его выкатившиеся из орбит глаза остекленели от страха:

— Ни-ч-чего нет, ваше высокоблагородие…

Подняв ворот шинели, Четвериков пошел к стоявшим неподалеку саням. Бросив на сиденье охапку соломы, он сел в них, укрыв ноги овечьим тулупом. Застоявшиеся на морозе кони нетерпеливо перебирали ногами и трясли мордами.

— В Вязьму! — коротко бросил подполковник. Кучер свистнул, и гнедой жеребец резво взял с места.

Смоленск, 2 февраля 1836 г.

Четвериков задержался в Вязьме ровно столько времени, чтобы прийти в себя от бестолково проведенных в Семлеве дней. Вскоре он отбыл в Петербург, имея при себе особое мнение о смоленских кладоискателях, а заодно и об отвратительном шоссе, которое строилось уже не первый год без особого успеха. Он пренебрег визитом к Хмельницкому, уведомив его письменно об окончании работ на озере.

Получив это известие, Хмельницкий слег. Дом его словно вымер. На столике, рядом с постелью губернатора, лежал злополучный том Вальтера Скотта, а поверх — письмо Четверикова. Хмельницкий выучил его наизусть, но все еще не мог поверить в горькую правду.

Четвериков писал: «Прошу прощения у Вашего превосходительства за то, что до сих пор не извещал о проводимых мною на озере взысканиях. Виной тому — не злая воля, а надежда на отыскание сокровищ Бонапарта. Нынешние мои опыты теперь полагаю законченными, ибо в озере ничего не найдено, кроме нескольких камней, обычных для этих мест. Не будучи посвящен в тайны Бонапарта, считаю, что Вы лучше моего знаете, откуда почерпнул Вальтер Скотт приведенный в его сочинении приказ и какого доверия он заслуживает. Со своей стороны могу твердо сказать, что если бы таковой приказ действительно был, то проведенные мной на озере исследования его непременно подтвердили бы. Препровождаю Вам также найденную мною среди камней пуговицу с генеральского мундира французской армии. Она служит подтверждением, что неприятель действительно был на озере, но это вовсе не означает, что он потопил здесь свою добычу».

Совсем некстати в этот же день с визитом к губернатору пожаловал подполковник Шванебах, наконец-то оправившийся от пьяного загула.

— Ну? — только и сказал Хмельницкий, безразлично глядя на подполковника.

— Ваше превосходительство, ежели вы хотите узнать от меня подробности…

— Дурак! — крикнул губернатор. — Ославил на всю губернию… что на губернию — на весь мир! Мне бы давно следовало знать, кому я доверился в столь важном деле…

— Клянусь честью, ваше превосходительство, на рашпиле были железные опилки… Что до мнения, будто они «пушечные», то вы сами ясно указывали, что добыча Бонапарта находится на озере. А посему…

— Хватит, сударь! Если я и утверждал оное, то это вовсе не означает, что всякие камни надо было принимать за сокровища. Я и теперь продолжаю верить, что они лежат на дне Семлевского озера, — произнося эти слова, Хмельницкий кривил душой. Не сомневаясь в том, что французы все же потопили добычу Наполеона, губернатор уже решил для себя, что английский романист ошибся в названии озера, неправильно переведя с русского на английский надпись на карте.

Как только Шванебах откланялся, Хмельницкий послал письмо вяземскому исправнику, обязав его узнать у становых приставов Смоленской губернии, нет ли на подведомственных им территориях местечек со сходными или созвучными Семлеву названиями.

Петергоф, 12 мая 1836 г.

На сей раз Николай принял Блудова в Китайском кабинете, где они вместе позавтракали. Император был в благодушном настроении: