— Фан квэй, дьявольский дикарь! — ругается дедушка. — Тебе нужно немедленно забирать жену и ехать в Бэйцзин. Или ты уступишь его желаниям?

— Никогда! Но спасемся ли мы от его похоти в столице?

— Ты ведаешь мудрость предков: «Лучше быть головой у муравья, нежели членом у слона». В провинции Хун Хсиучуан — тигр, в обители императора, где полно более важных особ, он лишь мелкий шакал, один из стаи. У него там немало врагов, пристально следящих за каждым его шагом. Еще несколько жалоб — и он снова окажется в опале. В столице Хун не рискнет прибегать к насилию, которым угрожает здесь. Выезжайте сегодня же ночью и спешите вовсю. Мальчик трудно переносит быстрые поездки, пусть остается со мной, пока я не продам дом и лавки. Мы поедем не спеша месяца через три и присоединимся к вам, когда вы устроитесь в Бэйцзине. Заберешь с собой все наши сбережения. Возьмите крытую повозку, благородной женщине неприлично путешествовать пешком, верхом или в открытом экипаже.

Мы доедем на ней до ближайшей каретной станции, а затем отошлем обратно. У меня есть подорожная грамота, позволяющая бесплатно пользоваться казенным транспортом.

…Все домочадцы вдруг забегали быстро-быстро, как при игре в догонялки. Глотая слезы, мальчик распрощался с родителями, и они уехали еще до рассвета.

Турция, Стамбул, декабрь 1604 года

Путь на галерную банку, скамейку для гребцов, у Сафонки завершился так. По приказу Нури-бея содрали с парня одежонку приличную, обрядили в лохмотья. На следующий же день погнали его в порт — как и на невольничьем рынке, там тоже продавали галерных рабов. В сопровождении четырех стражей Сафонку подвели к помосту, где набирали людей на большую каторгу. Рядом стояли Нури-бей и высокий турок.

— Вот, о Искандар-бег, тот самый невольник, — сумрачно сказал купец. И, повернувшись к Сафонке, бросил: — В последний раз делаю тебе добро. Я продал тебя великому воителю, который, как и ты, сейчас находится на дне пропасти. Оба вы либо снова возвеличитесь, либо сгинете. Как заповедывали древние римляне: «Или Цезарь, или ничто». Прощай, мой господин Искандар-бег, да пошлет тебе Аллах, который доселе был милостив к тебе, новой удачи, да позволит он сбыться твоим помыслам! И ты прощай, чужой человек, который мог бы стать мне вместо сына. Посей в своей голове мудрость священной книги: «…Дурной человек будет кусать тыл руки своей и скажет: „О если бы Аллаху было угодно, чтобы я последовал по пути вместе с пророком!“».

Нури-бей повернулся и ушел — навсегда из жизни Сафонки. Тот растерянно моргал: он мало что понял из прощальной речи купца.

Новый хозяин, улыбаясь, повернулся к только что купленному рабу. Был Искандар-бег уже зрел — лет под тридцать, высок, строен, черноволос, очень красив, похож не на османа, а на беломраморные статуи греческих богов, что стояли в саду Нури-бея. От его гибкой фигуры исходило впечатление мощи и в то же время легкости. Причем мощь эта не была чисто физической. Искандар-бега окружал ореол величия, он излучал властность и могущество, как солнце — свет. В его присутствии Сафонка, по-юношески гордившийся высотой своего роста и шириной плеч, казался себе мальчиком-с-пальчик, хотя размерами турок ничуть не превышал его. Царских статей муж, ему бы на троне восседать с державой и скиптром в руцех…

Турок, изучив Сафонку, обернулся к пожилому, лет за пятьдесят, человеку, стоявшему сзади:

— Андроникос, тебе было приказано выбрать 293 гребца — самых крепких. Я хочу их посмотреть. Но в первую очередь выберу трех наших с тобой товарищей по веслу. Приведите невольников! — крикнул он работорговцам у навеса.

Те засуетились, начали подводить гребцов и усаживать полукругом на землю.

— Мы же пока побеседуем, русский воин, — вернул свое внимание Сафонке новый владелец. — Я заплатил за тебя пятьдесят золотых — столько никто никогда не отдавал за гребца. Стоишь ли ты этой цены?

— Если тебе нужен преданный раб, ты зря потратил деньги…

— Мне нужен верный друг!

— Товарищей на невольничьем рынке не берут, как баранов. Да и вообще дружбу нельзя купить!

— Ты слишком категоричен и склонен к обобщениям, юноша. Всякий и каждый покупает себе друзей. Обычный человек — ответной дружбой, ласковым словом, помощью в беде. Властитель — жалованьем, подарками, добычей, повышением в чинах. Может, это и не дружба, скорее, верноподданность, да ведь не в названии суть…

— А ты кто — князь или обычный человек?

— Будущий повелитель мира…

— Не понимаю тебя…

— Ты думаешь, не сошел ли новый хозяин с ума? Нет! Как любит говорить твой бывший владелец Нури-бей, глубокий смысл познается не сразу. Нури-бей рассказывал мне о твоей необычайной верности клятве. Такие качества в людях редки. Вот я и захотел иметь тебя при себе. На море, как и в жизни вообще, верные друзья — самый надежный щит. Пока я мог только купить тебя, чтобы ты сел со мной за одно весло. Дружбу свою ты отдашь мне позднее. Как тебя зовут?

— Сафонка.

— Русские не присоединяют к своему имени имя отца, как арабы, и не имеют родовых фамилий, как османы? Вот, например, еврейского и христианского Соломона, сына Давидова, мусульмане называют Сулейман ибн-Даул.

— Холопей да простых крестьян у нас до смерти кличут малыми именами — Михалка, Никитка, Ивашка. Казаков, детей боярских, купцов — тоже, но пока молоды, а как в возраст войдут, начинают полным именем мать — Семен, Денис. Фамилии у нас тоже есть. Моя, скажем, Иванов, да только у нас их привыкли как-то к знатным людям лепить, к князьям да боярам. Тех принято и по отчеству величать: Михайла Семенович князь Воротынской, государь Иоанн Васильевич всея Руси… Впрочем, разумного человека даже из простых тоже полным именем да отчеством чествуют — дабы уважение проявить.

— Любопытно. Ага, рабы уже собрались. Оставайся на месте!

Искандар-бег шагнул к толпе невольников и крикнул по-гречески:

— Кто из вас знает этот язык, поднимитесь!

Никто не шевельнулся. Тогда он повторил приказ по латыни. Встал какой-то замухрышка. Росточком не удался, размерами тоже. Волос на щеках и подбородке нет, хотя и молодым не назовешь. Кожа желтая. Лихоманку, знать, перенес, посочувствовал Сафонка, да тут же передумал, заметив щелевидные, раскосые глаза, широкое лицо с выступающими скулами. Инородец, на татарюгу смахивает, да не совсем. Неведомого роду-племени. Непростой, наверное, человечек — от него исходит та же внутренняя сила, что от Искандар-бега.

— Желтолицый, — сказал Искандар, — больно мал ты для весла…

— Тебя все называть великий, а ты говорить глюпость, — бойко затараторил маленький невольник по-латински, выговаривая слова с мягким певучим акцентом. — Или ты не знать, что на галере тот гребец, кто сидеть у борта, маленький должен быть? Или ты не знать, что размер — не сила, внешность обманывать? Я уложить-повалить любой, кого ты указать, единым перстом.

Вот этим, — желтолицый выставил указательный палец.

Искандар-бег сдержал гнев:

— Во многом ты прав, человек из неведомой страны! Слабый телом Давид победил великана Голиафа. Разумом могучий Одиссей ослепил циклопа Полифема! Но в бою одного ума мало, сила не меньше нужна. Потому похваляешься ты зря, пальцем свалить можно только умирающего…

— Как много ты сказал слов, когда надо один раз проверять!

Искандар-бег весело рассмеялся, хлопнув себя по ляжкам.

— Ты жгуч, как искра от костра! Знаешь, я возьму тебя, даже если ты проиграешь! Но не откажусь потешиться схваткой! Эй, Махмуд, — перейдя на турецкий язык, жестом руки он подозвал большого и толстого стражника. — Пять золотых, если ты собьешь спесь с этой забавной козявки и отучишь ее хвастаться. Только не раздави его, как муху, он мне нравится. Снимите с желтолицего кандалы! — обратился он к страже.

Едва слетела последняя цепь, маленький невольник, не колеблясь ни секунды, прыгнул вперед.

— Погоди!.. — крикнул ему вслед Искандар-бег. Опоздал. Подскочив к здоровяку Махмуду, который не успел приготовиться к защите, желтолицый ткнул его пальцем — так молниеносно, что никто не успел заметить, куда именно. Турок захрипел кабаном, которому перерезали горло, и рухнул, будто его ударили не перстом, а молотом.