— Вам не следовало покидать его. Лорриган, — воскликнул доктор Рокботэм, не понимая от возбуждения несправедливости своих слов.

— Да, — ответил такой же возбужденный Лорриган. — Мне, конечно, надо было сгореть рядом с ним. Вы мне за это платите, да?!

Доктор попытался взять себя в руки.

— Спокойно, спокойно, — пробормотал он. — Конечно, я не собирался вас обвинять. Я только имел в виду, что… — Он замолчал, сообразив, что и в самом деле собирался обвинить санитара, и закончил: — Извините, я не то хотел сказать.

Но обычная уравновешенность Лорригана куда-то испарилась.

— Да что это вы говорите?! — завопил он. — Значит, по-вашему, я должен сидеть там и гореть вместе с ним? Это вы имели в виду? — Он схватил доктора за руку и яростно встряхнул ее.

— А ну отпустите, — возмутился теперь уже доктор, тоже вдруг лишившийся своей обычной доброжелательности. — Не смейте меня хватать!

Толпа, собравшаяся на дороге, заволновалась.

— Ну-ну, Джек, не дури, — произнес чей-то рассудительный голос.

— Ага, — тут же ввязался другой, — хорошенькое дело — обвинить человека в том, что он не дал себя сжечь! Вот как они к нам относятся!

Доктор оглянулся. Толпа была разномастная, и большая ее часть не вызывала ни малейших симпатий. Пожар собрал бездельников и хулиганов со всего Сметэма. Лорриган все еще держал его за руку, а кто-то другой, вроде случайно, пихнул его локтем в бок.

— Осторожно! — воскликнул доктор.

Людей в толпе охватила внезапная ярость. Доктора пихали, толкали, пинали. С него сбили шляпу и очки. Он позвал на помощь. Другие в толпе оглянулись, увидели, что происходит, и вмешались, кто за одну сторону, кто за другую. Уже через пару минут после первых слов Рокботэма на дороге кипела драка. Она была какая-то несерьезная, но доктора потрясла. Люди вокруг хрипели и рычали друг на друга, как звери, с отвращением вспоминал он. Вмешалась пара констеблей, и драка стихла. Внимание толпы опять обратилось к горящему дому, но пыхтение и хрипение продолжались, как будто у некоторых зрителей звериная природа брала верх над человеческой. Но все покрывал рев огня.

Прошел час, два. В шлангах давно кончилась вода. Прошло три часа. День кончался. Толпа то редела, то густела, то опять редела, а дом все пылал. Капитан пожарной бригады переговорил с полицейским инспектором, который предположил, что где-то в погребе мог храниться запас химикатов. Ведь мистер Берринджер был человеком науки, так?

— Очень может быть, — сказал капитан. — Но все равно как-то странно.

— Вы обратили внимание, что пламя совершенно скрывает дом? — заметил инспектор. — Обычно стены все-таки проступают на минуту-другую. А здесь ничего не видно, кроме огня. Просто какое-то огненное гнездо, вот на что это похоже.

— Ага, и с птицей внутри, — сказал капитан, раздраженно глядя на пламя, а затем на часы. — Слушайте, оно горит уже пятый час, и все так же сильно.

— Ну, надеюсь, вы его скоро потушите, — сказал инспектор и быстренько отошел в сторонку.

Наступила ночь. Огромное зарево было видно по всей округе. Казалось, пламя проникает сквозь землю. К полуночи сильно озадаченные пожарные обнаружили, что стена огня достигла уже середины сада. Казалось, огонь вырастает прямо из-под земли, как будто увядшая трава и твердая сухая земля под ней тоже горели. Усиливающийся жар отогнал тех пожарных, которые еще оставались. Один из них почти ослеп от неожиданной малиновой вспышки, когда попробовал приблизиться к дому. Зевак резко поубавилось. Но их разогнали не столько ночь и усталость, сколько отголоски сплетен в толпе. Один из пожарных сказал капитану:

— Вы слышали, что в городе все закрывается?

— Что значит — все закрывается? — спросил капитан.

— Пивные точно закрываются, говорят, — ответил пожарник. — По улицам звери бродят, — и он добавил еще одно «говорят».

— Ну, пивным в это время и положено закрываться, — пробормотал капитан. — Не городите чепуху.

Однако если бы капитан видел сейчас лежащий позади город, он с большим доверием отнесся бы к словам подчиненного. Двери заперты, улицы пустынны, испуганное население попряталось в темных домах. Рассказывали, что многие видели не то зверей, не то их тени. Те, кто посмелее, смеялись и нарочно выходили из дома, но к полуночи таких отважных не осталось. Пустынные улицы заливал лунный свет, а полнеба охватил отблеск пожара. То там, то здесь в переулках раздавались приглушенные шаги каких-то огромных существ. Глаза сомневающихся выглядывали из-за занавесок и видели их: огромную гриву Льва, гладкие кольца Змеи, а изредка даже гарцующего Единорога. Высоко в темном небе без устали парил Орел. Впрочем, может, он и отдыхал, но где-то в своих горах, созданных под стать ему, где он и лелеял свою эоническую мудрость. Там, среди Анд и Гималаев души, он быстро восстанавливал силы и опять летел делать свое священное дело, сея крыльями темноту, которая есть и ночь смертных, и ночь разума. Он понимал все: слышал слабые звуки младшего мира, который все больше переходил во владение Ангелов. Но что ему эти звуки, сколько бы печали в них ни слышалось? Круги разрушения ширились. Разваливались не только заброшенные сараи и пустые дома, столбы и изгороди. Рухнул жилой дом. Крики и стоны прорезали ночь. Немного позже в другой части города упал второй дом, а затем и третий. За дверями, запертыми на все замки, росла паника. Люди выходили помочь соседям, но, завидев что-то страшное, убегали; только те, кто видел серебристый рог и слышал серебристое цоканье Ангелов своего Возвращения, только они бестрепетно шли на помощь своим согражданам.

Все остальные, скорчившись в темноте, в ужасе ждали смерти.

Глава четырнадцатая

ОХОТА НА КВЕНТИНА

В понедельник утром за завтраком Дамарис осознала одну удивительную истину. Она сидела, уставившись на последний кусочек тоста на тарелке, когда к своему удивлению поняла, что совершенно не беспокоится. Она и раньше считала себя довольно спокойным человеком, которого если что и волнует, то вполне понятные и обычные вещи, но при этом она всегда воспринимала себя этаким постоянным, неизменным явлением, без конца подвергавшимся атаке со стороны докучливого беспокойного мира. Но сейчас пришло что-то совсем иное. Оказалось, что и она подвержена изменениям и беспокоится не о себе самой, как было на протяжении всей предыдущей жизни, а как раз об этом самом внешнем мире. Она не сразу поняла перемену, потому что здесь и сейчас словно бы и не было никакой Дамарис, о которой следовало беспокоиться. И хотя сегодняшняя искренняя прямота могла замутиться, а вновь обретенная невинность запятнаться, сейчас она воспринимала себя именно так. И она определенно чувствовала облегчение. Дамарис все еще хотела продолжать свою работу — ах, если бы она могла подойти к ней с этим своим новым чувством! Теперь она отчетливо видела, что все ее схемы весьма относительно передавали переживания великих умов и душ. Нет, работа, конечно, важна, но сейчас важнее ее первоочередная задача.

Она доела тост и задумчиво встала. Вот она, позабывшая Абеляра — Абеляр… слово обрело новое звучание. Она видела блестящего молодого клирика с тонзурой, толпы в разрастающемся университете, разгорающийся свет разума и культуры, чувствовала лихорадку и хаос — почти физически чувствовала студентов, затаив дыхание слушавших лектора. Им не терпелось слушать, постигать, изучать…

Изучать. Дамарис машинально вертела вилку в руках. Потом вдруг неожиданно покраснела. «Легковерное благочестие…» — она прикусила губу. Нет, Абеляр, святой Бернар, святой Фома — они были не просто учениками в школе, где она была окружным инспектором. Разум мог плести узоры, но сам был пылающей страстью, страстью посильнее даже, чем любовь Пьера Абеляра к Элоизе, племяннице каноника, которая всегда казалась Дамарис жалкой личностью. Она даже жалела Абеляра за эту его любовь. Слово «изучать» приобретало для нее новый смысл. Изучать. Да, если все это надо переделать, значит, она переделает. Она вообще сделает все, что согласуется с ее новым восприятием мира: с Энтони, солнечным светом, свободой от забот о самой себе и зреющим в ней новым пониманием напряженного умственного труда многих людей на протяжении многих столетий. Но это завтра. Сегодня — Квентин.