Мы ворвались в пролив на полном ходу, и наблюдатели с батареи говорили мне потом: «А мы думали, это миноносец прет, — таким ходом вы шли!» Уже после мыса Прощальный туман, который пополз было с гор, покрытых снегом, разъярыжило, солнышко блеснуло нам в глаза, и дуга радуги, впервые виденной мною в таких высоких широтах, поднялась над печальным скалистым берегом, у которого серебрилась тихая бухта с бревенчатым причалом. Тут старик Варгаев закричал: «Право на борт! Стоп! Подать бросательный!» Тонкий тросик с плетеной лёгостью на конце, извиваясь змейкой, полетел к земле, которую вряд ли кто из нас думал еще хоть раз в жизни увидать. Его ловко схватил на лету какой-то грузчик в меховых унтах, подбежавший на самый край дощатого причала…

— Галышев — это уж когда он пришел в себя — заплакал у меня в каюте. Ходил, ходил, а потом вдруг закрыл лицо руками и заревел. Простить не мог себе, почему начал зигзаг с поворота влево, — медленно, точно размышляя сам с собой, сказал Субботин. — А второй раз я увидел слезы на его глазах, когда хоронили на следующий день двух моряков с его тральщика. Мы хоронили их на скалистом мысу, в черном, аспидном камне, рядом с могилками первых русских мореходов, открывших давным-давно этот остров и погибших здесь в одиночестве либо от цинги, либо от голода. Мы похоронили участников нашего рейса со всеми воинскими почестями. Женщины нарвали цветов — лютиков, незабудок, — мха из тундры притащили. Вы же знаете, небогатая наша северная природа…

Ну а в обратном рейсе Галышев у меня за старшего помощника шел. В одной каюте спали. Он вообще-то парень ничего, начитанный. Только деликатный чересчур. Все «пожалуйста» да «пожалуйста». А здесь не Черное море. Курортов нет. Арктика — она особенной вежливости не требует. Хотя, кто знает, быть может, его за эту самую вежливость и любят?

«Теплынь, как летом!» — радовался доктор, вглядываясь в выраставшие из воды полоски суши и строения далекого порта. Семененко раньше всех переоделся для встречи властей и выхода в город: белые модные брюки и ярко-красный батник плотно облегали начинающую уже полнеть высокую фигуру парня. Плавание было хоть и недолгим, а все-таки хотелось ступить на твердую землю.

У борта на юте к доктору присоединились моряки, свободные от вахт. Их объединяло одно чувство: быстрее бы на берег.

В этот час на крыло мостика поднялся боцман, по вызову Владимира Ивановича — старпома, добродушного коренастого здоровяка.

Получил указания, кивнул головой, что значило: «Есть! Будет исполнено!», и повернулся было идти, но, глянув на корму, где курили приодетые к увольнению моряки, застопорил:

— Вот черт! Опять в красном!..

— Ты что ворчишь, Никитич? — заметил перемену в лице боцмана старпом.

— Эскулап, чтоб ему!.. — кивнул боцман в сторону кормы. — Снова в красном!

— Ну и что? — не понял старпом.

— Быстро, Иваныч, забываешь. А перед Калькуттой на мель сели?..

— Упал сильный туман, да и вел нас лоцман.

— Так-то оно так, только доктор в красное выряжался… А в Босфоре у Хайдарпаши зацепили паром…

— Снова не наша вина. Арбитры разбирались. Капитан парома сдуру вильнул у нас под самым носом.

— Вот-вот! А доктор и тогда был в красном.

— Ну, ты даешь, Никитич! Сколько вместе соли съели, не замечал в тебе такой суеверности.

— Да-а?.. — Боцман не сдавался и решил поразить старпома еще одним фактом. — А в Пирее знаешь что было?

— Ну?

— Семененко плавал на контейнеровозе. Застопорили машину, и потащили их два буксира к причалу. А тут, откуда ни возьмись, сильный шквал. Буксиры не удержали теплоход, и он навалился на ошвартованные суда. Ободрал их, помял бока. Кореш там у меня, трепался, что Семененко торчал на борту в красном. А?.. Что на это скажешь? — с превосходством посмотрел Никитич на старпома.

Тот поглядел на взъерошенного боцмана и захохотал: то ли позабавила его цепь логических заключений, неопровержимо доказывающая фатальную роль доктора в красном, то ли возникла у самого в голове какая-то идея.

— Смотри, Коба, ты начальник, — двинул плечами боцман. — Но я на твоем месте посоветовал бы ему снять! — И, не глядя на старпома, застучал тяжелыми башмаками по трапу вниз.

Боцман и старпом давно плавали вместе. Наедине один к другому обращались на «ты», чаще по имени или только по отчеству, понимали все с полуслова.

Александр Никитич роста был не богатырского, не косая сажень в плечах, но на судне, пожалуй, не найти груза, под который не подставил бы он свои плечи. Повсюду успевал. В экипаже не помнили случая, чтобы спасовал перед чем-либо хозяин палубы.

Старпом и всегда-то относился к боцману дружески, с теплом и большим доверием. А в минувшем году на турбоходе возникла конфликтная ситуация, после нее оба сдружились еще больше. Тогда по вине второго помощника капитана плохо разместили груз. Пакеты, почти каждый третий, пришлось перекладывать, бочки выволакивали вручную. Когда же обратились к виновнику такой погрузки, чтоб вместе подумать, как сделать лучше, тот ехидно ответил: «Вы взялись деньги зарабатывать, вот и…»

Люди трудились бесплатно. После такого ответа, уставшие и обозленные, они бросили работу. Судну грозил простой. Тогда Никитич молча первым полез в трюм и начал ворочать пакеты и бочки… Некоторое время возился один. Однако уважение к нему было столь велико, что за ним спустились и все остальные. Работали быстро и зло. Разговоров не было. Потом, когда закрыли крышки трюмов, он пришел к старпому… Сейчас на судне другой второй помощник.

— Чудак, Никитич! В красном, говоришь!.. — вслух вырвалось у старпома, и он направился к радиотелефону. Про себя же подумал: «А кто его знает…»

Подвижный и быстрый, несмотря на внешнюю грузноватость, он томился неопределенностью. Что-то молчит порт. Надо связаться, выяснить обстановку.

Вскоре по радиотрансляции моряки услышали голос старпома:

— Внимание экипажа! Стоять будем на внешнем рейде. Ждем очереди под выгрузку. Увольнения на берег не будет до выяснения с властями.

Что ж, ждать так ждать!.. Пригорюнились моряки и разбрелись по каютам, снова переодеваться. А затем уже появились в робах, и каждый занялся каким-то делом.

Солнце плавило синеву моря и неба, накалило главную палубу и надстройку. Однообразие вахт, монотонность работы сразу обернулись своей непривлекательностью. День потянулся, как бесконечная морская дорога. Мышцы моряков привяли, мысли и чувства притупились.

На мостик поднялся капитан Гордиенко, сухощавый, подтянутый, среднего роста человек, взял бинокль, вышел на крыло, осмотрел порт, посчитал суда на рейде.

— Да-а!.. — произнес он, а вернее, выдохнул, ни к кому не обращаясь. — Позагорать придется! — На худом, гладко выбритом лице застыла озабоченность.

Сбоку от яростного африканского солнца бежала к турбоходу дорожка сверкающих бликов. День-то какой — тихий, добрый! И море красивое — прозрачное, голубое, с четкой линией горизонта. Радуйся, капитан! А радоваться было нечему. В душе Романа Владимировича затаилась тревога. Радиостанции всего мира круглосуточно трубили о предстоящем вторжении агрессора. Израильтяне наглели с каждым днем: предъявляли ультиматумы соседям, обстреливали их, самолеты-разведчики постоянно висели над территориями арабских стран, к их границам стягивались войска, оснащенные новейшим американским вооружением. Атмосфера на Ближнем Востоке накалилась до предела.