— Рассыльный! К командиру!

Придется с розыском Гогоберидзе повременить, но как бы о нем вообще не забыть, водитель «уазика», доставивший медикаменты, уже начинает нервничать.

— Рассыльный, проводите корреспондента журнала к замполиту!

Видать, корреспондент — человек бывалый, сам хорошо ориентируется в хитросплетениях трапов и люков, на ходу выспрашивая меня о классовом происхождении и первых впечатлениях о флотской службе. К счастью, заместитель командира корабля по политической части капитан-лейтенант Молоканщиков оказался на месте, и я с облегчением сбагриваю ему этого назойливого корреспондента.

— Рассыльный! Передайте боцману, чтобы принимал водолей с правого борта.

И так без конца. Я уже облазил все отсеки от ахтерпика до форпика, у меня сложилось твердое убеждение в том, что я самый нужный человек на корабле.

Между прочим, в том же Корабельном уставе записано:

Корабль хорошо радиофицирован, и все общие команды отдаются по трансляции. Почти во всех помещениях есть телефоны, переговорные трубы. Отлично действует звонковая сигнализация. И все-таки без рассыльного не обойтись. Ну, в самом деле, не пошлешь по радио или по телефону суточную ведомость или того же корреспондента!

В рубке дежурного по кораблю тесно и шумно. Почти непрерывно звонят телефоны, старший лейтенант Самочадин едва успевает отвечать. То и дело кто-нибудь чего-нибудь запрашивает или докладывает.

— Прошу разрешения вскрыть пороховой погреб.

— Остановлен второй дизель-генератор.

— Товарищ старший лейтенант, прикажите дать в душевую пар.

— Дежурного по низам просят в турбинное отделение.

— Товарищ дежурный, обед готов, прошу разрешения принести на пробу…

Старший лейтенант Самочадин снимает пробу, дает «добро». Теперь ему не надо отлучаться в кают-компанию, и он отпускает меня на обед на пятнадцать минут. Успеваю заглотить его за десять, остальные пять сижу, откинувшись на переборку, вытянув ноги. Чувствую, как по всему телу растекается блаженная истома, и предвкушаю несуматошность «адмиральского часа».

Но все оказывается наоборот. Старший лейтенант Самочадин, чтобы в этот святой час не тревожить экипаж излишними звонками и объявлениями по трансляции, использует меня на всю катушку.

Рассыльный! Отнесите штурману «Извещения мореплавателям».

Рассыльный! Передайте…

Рассыльный…

Рассыльный!

К концу дежурства мне уже кажется, что у меня нет и никогда не было ни фамилии, ни имени, ни прошлого, все поглотило это хлесткое, как выстрел, слово.

Наконец сменяюсь и устало бреду в кубрик с твердым намерением тотчас же завалиться спать, благо после вахты это разрешается. В темпе раздеваюсь, взбираюсь на свою верхнюю койку под трапом, но, как ни стараюсь, долго еще не могу уснуть. Должно быть, переутомился.

5

Еще в старину многие населенные пункты назывались по основному занятию жителей. По сей день сохранились деревеньки с такими названиями, как Хомутово, Гончары, Ложкино, Пасечники и прочее. Нынче у многих городов тоже есть главное их назначение. Есть города-металлурги, города-химики, города-университеты.

У этого небольшого города главным назначением было встречать и провожать корабли. Загрузив их ненасытные отсеки и трюмы провизией и боезапасом, город провожает их в океан. Провожает тихо, без оркестров и прощальных взмахов рук, без поцелуев и слез. Чаще всего корабли отваливают от причалов ночью или под утро. Хотя стоит полярный день, в хорошую погоду солнце светит круглые сутки, но люди спят именно в те часы, когда полагается наступить ночи.

Сегодня запись в вахтенном журнале гласила:

За кормой в серой пелене дождя таяли последние дома города…

Дождь был унылый, липкий, видимо, затяжной. Впрочем, я уже давно не видел веселых дождей. Последний веселый дождь, который я помнил, был как раз когда я учился в восьмом классе, и мы с Тоней Канарейкиной поехали в деревню к ее бабушке. Дождь начался где-то на полдороге от полустанка, на котором мы сошли, до деревни. Начался он внезапно, и мы едва успели укрыться под брезентовым навесом полевого тока, на котором лежали горы янтарного зерна.

А дождь был тогда и впрямь очень веселый, выплясывал на тенте что-то жизнерадостное, серебряные нити его густо оплетали и замершие в поле комбайны, и копешки соломы, и протянувшуюся по дальней кромке поля темную зубчатую стену леса. Потом в синей проталине облаков проглянуло умытое солнце, тонкие нити дождя заиграли всеми цветами радуги, а когда дождь кончился, появилась и сама радуга, подковой охватившая почти полкупола неба. Один конец этой подковы уходил куда-то за лес, а другой окунулся в разлившееся на противоположном краю поля озерко…

— Створный знак, слева десять! — доложил отсыревшим голосом впередсмотрящий.

Его доклад явно запоздал, о створном знаке раньше доложили сигнальщики. Это и немудрено, они находятся выше впередсмотрящего метров на десять, кроме того, у них есть и бинокли, и стереотрубы. Но порядок есть порядок, и вахтенный офицер поощрительно отвечает:

— Есть!

За слезящимся стеклом ходового поста фигура впередсмотрящего на баке едва просматривается. В плаще с капюшоном он похож на нахохлившегося воробья. Сунув трубку в зажимы и захлопнув дверцу телефонного ящика, впередсмотрящий опять нависает над форштевнем.

Капитан-лейтенант Холмагоров выскакивает на левое крыло мостика, сдергивает чехол с пеленгатора, наводит его на створный знак и, щелкнув кнопкой секундомера, бежит в штурманскую рубку наносить на карту место корабля, по пути сунув чехол за обвес.

— Севастьянов, идите зачехлите пеленгатор, — не оборачиваясь, бросает мне старшина второй статьи Охрименков, за спиной которого я стою, внимательно приглядываясь к его действиям.

Я выхожу из рубки. Завязки на чехле намокли и затягиваются со скрипом. С крыла мостика более четко, чем из рубки, просматриваются оба берега залива, сопки, покрытые мохом и редкими островками каких-то низеньких кривых деревьев, мокрые, скользкие, почти отвесные скалы, усыпанные белыми пятнами птичьего помета. Самих птиц не видно, куда-то попрятались от дождя. Интересно, куда?

Но разглядывать мне некогда. Все мое тело обволокла промозглая сырость, я поспешно ныряю в рубку и опять становлюсь за спиной старшины. Залив начинает вилять и сужаться, и старшина то и дело перекладывает рукоятку манипулятора то вправо, то влево. А берега все сжимаются и сжимаются, и кажется, что они вот-вот сойдутся и дальше нам идти будет некуда.

— Смотреть внимательнее! — доносится из динамика голос вахтенного офицера.

— Входим в горло, — поясняет старшина и весь как-то подбирается.

Горло залива узкое, и от рулевого, наверное, требуется большое искусство, чтобы провести через него корабль. Я отхожу в сторону, чтобы ненароком не помешать старшине. Но лицо у него спокойное, лишь щеточки усиков чуть заметно подрагивают. А у меня даже мурашки пробегают по телу, когда я смотрю на стремительно пробегающие в нескольких метрах от бортов отвесные скалы.

Но корабль благополучно проскакивает горло, и перед нами распахивается вся ширь океана. Это происходит как-то внезапно, видимо, еще и потому, что здесь нет дождя, светит солнце, а на небе ни облачка.

В учебном отряде мы проходили практику на кораблях, дважды выходили в море, но плавали вблизи берегов и такого ощущения бескрайности испытать не довелось. А здесь, куда ни глянь — всюду только вода и небо. И корабль, казавшийся в гавани громадным железным чудовищем, здесь стал вдруг маленьким, затерявшимся в этом необозримом пространстве. И начинаешь невольно испытывать странное чувство своей мизерности и беспомощности.