Вечера, спрыснутые сначала пивом, потом местным вином, а затем и рейнским, так растягивались, что дедушка частенько и вовсе не возвращался домой, неделями не подавал бабушке и детям весточки. На следующий день он покидал трактир с восходом солнца, а иногда и раньше.

Беда не приходит одна, а страсти таят в себе не только черна зла, но и его всходы. Вот что произошло. Пока дедушка уходил только по воскресеньям и охотился на землях, на которых имел право охотиться, возразить было нечего. Однако потом он стал уходить каждый день все дальше и дальше.

— Черт побери! — пробормотал Этцель. — Что же случилось? Преинтереснейшая история! Как ты думаешь, полковник?

— Да замолчи же, проклятый болтун, — сказал полковник. — Занимательность ослабевает только из–за твоих вечных реплик. Этого не выдержал бы сам Телемах. Продолжайте, почтеннейший, продолжайте.

— Дед много охотился, и дичь стала реже попадаться на землях и в лесу общины, на которые он имел разрешение.

Вот и случалось ему понемногу совершать прогулки в близлежащие владения местных сеньоров.

Сначала это были скромные вторжения, засады, приграничные вылазки и тому подобные пустяки. Однако во времена моего деда такие штучки были более чем рискованными. Правосудие не шутило с нарушителями охотничьего закона. Сеньоры были еще всемогущи, суды вершились по их воле, и они глазом не моргнув отправляли попавшегося горемыку на галеры за какого–нибудь зайца. Но дедушка был из тех людей, которых называют бонвиванами. В его подвале рядом с бочкой ламбика или фаро всегда стоял бочонок рейнского. Он был счастлив угостить приятеля и радовался, когда к нему у высокой печной трубы подсаживался кто–нибудь из соседских лесников, чтобы звякнуть стаканами за беседой об охоте. Так что егеря не были с ним ни жестки, ни строги. Все зависело от них, и они закрывали глаза на его проступки. Заслышав выстрел дедовского ружья и лай его собак в одной стороне, они шли в другую.

Однако не бывает правил без исключений. Один из лесников сеньора епископа терпеть не мог деда. Его звали Томас Пише. Откуда взялась такая ненависть? Это была одна из тех инстинктивных антипатий, которые, как и некоторые симпатии, невозможно объяснить.

Томас и Жером не переносили друг друга с детства. Они дрались, как бойцовские петухи, грызлись, как две собаки. Обладая разным телосложением, они оба были крепкими малыми, и их бои длились до тех пор, пока противникам доставало силы. Впрочем, может быть, эта неприязнь больше основывалась на физическом различии, чем на несходстве характеров. Томас был низенький, рыжий, коренастый. Жером — высокий, стройный брюнет. Томас слегка косил, и никто не назвал бы его красивым. У Жерома был прямой взгляд, и он был скорее красив, чем некрасив. Томас был влюблен в мою бабушку, но ее пленил ясный открытый взгляд Жерома, за которого она и вышла замуж.

Все эти и множество других обстоятельств породили между Томасом и Жеромом настоящую вражду. То ли хорошее образование, то ли просто случайность дали деду преимущество над соперником. Устав наконец от давившего превосходства врага, Томас уехал из тех мест. Он стал лесником в Люксембурге, как раз в наших краях. Но злой рок рассудил иначе. Сеньор, у которого он служил в этом качестве, умер. На беду, один из товарищей написал ему, что у епископа освободилась должность, похожая на ту, что он потерял. Попросив себе это место, он получил его и вернулся к Франшимон, который, может, вы знаете, а может, и нет, находится недалеко от Тэса. Таким образом, Жером и Томас оказались соседями.

Вы узнаете позже, угасла ли ненависть в сердце моего деда. Однако, думается, что уже сейчас, не опасаясь повредить занимательности истории, я могу сказать, что она укоренилась сильнее прежнего в сердце Томаса Пише. Поэтому, узнав из разговоров, что дедушка стал таким же знатным охотником, как покойный Немрод, и что, захваченный необузданной страстью к охоте, он почти всегда смотрит сквозь пальцы на рвы и межевые столбы, обозначающие конец общинных владений и начало земель сеньоров, Томас Пише пообещал себе, что при первой же возможности, предоставленной ему дедом, он докажет, что, если гора с горою по сходятся, то человек с человеком сойдутся.

Дедушка об этом не знал. Возвращение Томаса Пише сильно его раздосадовало, однако, в конечном счете, он был добрым малым. Как–то, сидя за бутылкой славного вина, он увидел проходившего мимо Томаса. Дедушка встал из–за стола и, сделав несколько шагов к двери, позвал:

— Эй, Томас!

Томас обернулся и стал смертельно–бледен.

— Что? — спросил он.

Жером вернулся к столу, налил два стакана и с вином в руках подошел к двери.

— Душа не просит, Томас? — спросил он.

Но Томас отрицательно покачал головой:

— Не с тобой, Жером.

И вышел.

Дедушка вернулся на место, выпил один за другим оба стакана и промолвил:

— Это плохо кончится, Томас. Ото плохо кончится!

Бедный дедушка! Он и не подозревал, как близок был к истине.

Понятно, что при таком умонастроении двух человек, один из которых охотник, а другой — егерь, катастрофа неминуема. Таково было всеобщее мнение.

И катастрофа не заставила себя ждать.

Мы говорили, что благодаря симпатиям лесничих льежского епископа и местных сеньоров все мелкие провинности сходили дедушке с рук.

Однако от этой безнаказанности он так осмелел, что уже не ограничивался вторжением в окраинные поместья и княжеские угодья, когда туда бежали его собаки. Бывало и так, что, не поймав ничего в общинном лесу, он дерзко гнал дичь по владениям епископа, находя какое–то злорадное удовольствие в том, чтобы бросить вызов и светской, и духовной власти высочайшего прелата. Сами понимаете, это но могло так продолжаться.

Однажды епископ охотился с молодыми сеньорами и красивыми дамами в местах, которые называют Франшимонские барьеры, — надо сказать, льежские епископы всегда отличались любовью к светским развлечениям. Несмотря на прекрасную компанию, а может быть, из–за прекрасной компании, в которой он оказался, Его Светлость был в отвратительном настроении.

Обстоятельства, как мы увидим дальше, были по лучше настроения. Трижды за утро его собаки сбились со следа. Первый раз со следа одного оленя на след другого. Второй раз — на след лани. И наконец — бывают же несчастливые дни — они дали лани ускользнуть.

Несолоно хлебавши, протрубили отступление, и епископ, обещавший друзьям настоящую охоту с улюлюканьем, был вне себя. Но не успели натянуть поводья, как дорожку, по которой ехали, повесив носы, разочарованные охотники, перескочил красавец олень.

— Монсеньор! — крикнула одна из дам, успокаивая голосом и рукой лошадь, вставшую от неожиданности на дыбы. — Посмотрите, можно подумать, за оленем кто–то гонится.

— Клянусь Святым Юбером, мадам, — ответил епископ, — вы не только прекрасная наездница — любая другая на вашем месте была бы выбита из седла таким скачком, — вы еще и ловкий охотник. Шампанец, взгляни, не наш ли это олень.

Доезжачий, которого окликнул епископ, соединял попарно собак. Он позвал одного из своих товарищей, передал ему поводки и склонился над свежим следом зверя.

— Да, сударь, — сказал он. — Ей–Богу, это тот самый.

— Ты уверен?

— Абсолютно. Я уже обращал внимание Вашего Преосвященства, что у него сбито копытце. Посмотрите сами.

Епископ направил лошадь к указанному месту и наклонился, чтобы рассмотреть олений след. Все верно.

Вдруг он поднял голову и прислушался.

— Шампанец, оленя кто–то травит!

В самом деле, с ветром до охотничьего отряда донесся отдаленный лай собак.

— Это наши собаки брешут, — сказал какой–то новичок.

— Нет, — отозвался епископ. — Так лают собаки, когда гонят зверя. Это ясно, черт побери!

Доезжачие прислушались л многозначительно переглянулись.

— Что? — спросил епископ.

— Правда, это не пустая собачья брехня. Они заливаются вовсю.

— Чьи это собаки? — вскричал епископ, побледнев от гнева.