Она вынула из пачки сигарету, и я увидел, что пальцы у нее подрагивают.

— А что произошло потом? — спросил я.

— Она замолчала, — коротко и как-то напряженно сказала Ольга.

— В каком смысле?

— Просто замолчала. Навсегда.

— Она заболела?

— Видимо, болезнь в ней жила давно. Но в тот вечер они пошли на концерт Рудольфа Керера, вернулись в прекрасном настроении, а ночью Володя проснулся от ее плача. Она сидела на постели и тихо плакала. Лыжин пытался ее расспросить, утешить, успокоить, но она молчала. Она в ужасном страхе прижималась к нему, плакала и молчала. Немота пала в эту ночь на нее. И навсегда.

Мне очень не хотелось сейчас задавать Ольге вопросов, и она, наверное, почувствовала это, потому что сама сказала:

— Лыжин показывал ее крупнейшим светилам психиатрии, и все были бессильны: маниакально-депрессивный психоз, мания преследования. У нее и ухудшения не наступало, и не улучшалось никак. И тогда Володю охватила какая-то неистовая идея, что он сам ее вылечит. Он где-то вычитал или слышал, что Парацельс будто бы излечил от безумия женщину, которую больше всех любил на свете. И мы даже не разубеждали его в этой сказке, потому что так для него еще оставалась какая-то надежда. Он работал как сумасшедший, у Александра и то не хватало сил, и они в те годы сделали целый ряд блестящих работ. А потом Володя, видимо, сам разуверился в своих возможностях, да и нервы сдали, вот он и отмочил такой номер…

Я подумал о прихотях женской логики, которая вовсе не так бессистемна, как принято об этом говорить. Ведь пока Ольга говорила о несчастье Лыжина, она была последовательна, искренна и открыто ранима. Но когда дошло до эпизода, в котором всей жизнью, репутацией, честью был заинтересован ее муж, она сразу сделала полный поворот, и я был глубоко уверен, что это не только и не столько шкурная потребность оградить интересы своего дома, сколько неутоленная и непрощенная досада женщины, которую когда-то любил мужчина, или, может быть, она ему только нравилась, а потом вдруг разлюбил или разонравилась — для того, чтобы полюбить другую такой палящей, яростной, страдающей любовью, которая во времени бесконечна — сейчас, пятьсот лет назад и на века вперед. Мы долго молчали, потом я спросил:

— Мне показалось, будто вы сказали, что Лыжина знали за долго до Александра Николаевича?

— Да, Лыжин занимался на кафедре у отца и часто бывал у нас. Однажды он привел Александра, и в разговоре выяснилось, что мой старик хорошо знал Панафидина-отца.

— А откуда были знакомы ваши родители?

— Так они когда-то вместе преподавали в университете — Сашин отец был генетиком, а мой биохимиком, — Ольга вздохнула и огорченно сказала: — Старику Панафидину пришлось несладко — его после знаменитой сессии ВАСХНИЛ признали не то вейсманистом, не то морганистом. Его очень критиковали, и он должен был оставить кафедру.

— А чем он занимался после этого?

— Честное слово, я даже не знаю. Во всяком случае, они уехали тогда из Москвы, потому что Александр перевелся сюда на третий курс из Карагандинского мединститута. Они с Лыжиным быстро подружились, и однажды Володя привел его к нам в гости.

— А как ваш отец относится к Лыжину?

— Ну, мне на этот вопрос трудно ответить. Я думаю, что у отца к Лыжину очень сложное чувство. Володя ведь со второго курса работал у него на кафедре, и папа очень ценил его, называл самым перспективным своим учеником. И в то же время считал, что у Лыжина «не все дома», — она покрутила пальцем у виска.

— В каком смысле «не все дома»? — сердито уточнил я.

Ольга осторожно покосилась на меня, развела своими блестящими струящимися рукавчиками:

— Понимаете, он ведь всегда был какой-то уж очень, необузданный фантазер. Творческому человеку, конечно, необходима фантазия, но ведь всему должны быть пределы и границы…

— Фантазии тоже?

— Безусловно! Особенно для ученых — не ограниченная реальными условиями фантазия превращает исследователя в праздного мечтателя. А у Лыжина все было без удержу: понравилась какая-то идея, так — возможно, невозможно, реально, нереально — ему на все наплевать, носится с этой идеей, как дурень с писаной торбой, пока не упрется в стену. Тогда принимается за что-то другое. Возможно, старик из него постепенно бы вышиб эту дурь, если бы он остался у него на кафедре.

— А что, ваш отец не захотел оставить на кафедре Лыжина?

— Нет, он хотел, но там сложилась трудная ситуация. К окончанию института у Лыжина с Александром уже были кое-какие совместные идеи, которые они должны были проверить экспериментом. Но Александр жил в общежитии, и постоянной прописки у него не было, так что для продолжения научной работы ему надо было попасть на кафедру сотрудником…

— Но место было одно и предназначалось Лыжину? — спросил я.

— Да, — спокойно кивнула Ольга. — Володя сам от него отказался, потому что иначе Александру пришлось бы уехать куда-нибудь по распределению простым врачом, а Лыжин был заинтересован в сотрудничестве с ним. Кроме того, отец считал, что Александр с его талантом и целеустремленностью сможет многого добиться. И Лыжин попросил отца взять на кафедру Александра.

— Так, это я понял, — сказал я, глядя в красивые светло серые глаза Ольги и раздумывая о том, что люди склонны приписывать мерзавцам черноту духа от пепла истлевшего чувства вины и мрачное самоутверждение от зарубцевавшихся угрызений совести. Какая ерунда! Подлость ясноглаза, безоблачна душой, краснощека от задорных людоедских планов. — Скажите, а куда пошел работать Лыжин?

— Он отработал три года в какой-то фармакологической лаборатории, а потом Александр перетащил его к себе в исследовательский Центр.

— К этому времени ваш супруг уже защитил, наверное, кандидатскую?

— Да, конечно! И прошел по конкурсу в Центр старшим научным сотрудником.

— А вы не знаете, у Лыжина были за это время какие-то успехи?

— По-моему, нет. Он, в общем-то, бестолково распорядился этими годами. Но когда он пришел к Александру, у них начало выходить много работ и публикаций.

Я неожиданно спросил:

— Простите, а как ваш отец относился тогда к Александру Панафидину?

Ольга засмеялась:

— Странный вопрос! Отнесись он к Александру плохо, зачем бы он оставил его у себя на кафедре? Он всегда очень уважал его.

Стараясь придать бестактному вопросу характер шутки, я спросил:

— Ну, а может быть, помимо уважения, он видел в нем еще и будущего зятя?

— Ха! Это вы не знаете моего батюшку! Он принципиален до глупости, и на все соображения такого рода ему чихать. А кроме того: я вышла ведь за Александра много позже. И к счастью, никогда об этом не жалела.

— И к счастью, никогда об этом не жалели, — повторил я, потому что в словах Ольги мне послышалась настойчивая потребность доказать себе самой безусловную правильность однажды сделанного выбора, истерический накал ненужной откровенности в публичной демонстрации своего собственного, личного, индивидуального, только ей принадлежащего семейного счастья.

Я улыбнулся и сказал:

— Значит, остается прожить далее в любви и согласии сто лет и умереть в один день…

— Да, я мечтала бы о такой участи, — вполне искренне сказала Ольга. — Но в наше время никто не живет по сто лет. Особенно с такой нервотрепкой на работе, как у Александра. Они из-за этого метапроптизола все прямо с ума посходили.

Я безотчетно отметил про себя, что Ольга уверенно предполагает прожить дольше мужа. Напрасно: никто не знает часа своего — ни с сильной нервотрепкой, ни в безмятежном домашнем хозяйствовании.

— Ольга Ильинична, вы не можете мне объяснить — я ведь не специалист — почему вокруг именно этого препарата столько волнений, столько страстей пылает?

— Ничего удивительного — это ведь будет выдающимся научным открытием. Такие события высекают на золотых скрижалях.

— Не может быть! — притворно изумился я.

— Еще как может! Вы слышали о комиссии научного прогнозирования ЮНЕСКО?