Гришуня чувствовал себя в здешнем краю в полной безопасности и безнаказанности. Потеряв Гришуню на довольно долгий срок из виду, Семен Васильевич стал наблюдать в бинокль и совсем неожиданно приметил его невдалеке у грота, где Гришуня соорудил, по-видимому, коптильню. Редкий дым, выползавший из-под скалы, быстро уносило и рассеивало по току воздуха меж двух сопок.

«Что ж, и на том спасибо», — сказал себе Семен, подумав, что из коптильни нужно стащить немного мяса. Обождав, когда Гришуня взял себе еды, инспектор спустился к пещерке. В ней дотлевал солидный костерище, горевший, видно, давно, а в дыму на прутьях и жердях висела копченая изюбрятина. Дров в костер Гришуня больше не подкладывал, мясо было готово, и инспектор «присвоил» себе килограмма три. Длинных тонко нарезанных полос висело очень много, и Семен Васильевич справедливо подумал, что вряд ли Гришуня заметит пропажу, если наведается сюда до того, как он обнаружит склад спрятанных пант.

«Вот и началось», — с профессиональным спокойствием сказал себе инспектор.

С предосторожностью покидая пещерку-коптильню, чтоб не оставить следов, инспектор подумал в шутку о необходимости отметить в рапорте факт «экспроприации» у «экспроприатора»-браконьера.

Выйдя из пещерки и сделав несколько шагов, Семен почувствовал сильное головокружение и ненароком прислонился спиной к камням, чтоб устоять. Боль, пронзившая его, была очень сильной. Семен застонал. Он тут же выругал себя за слабость, но подумал, что нужно позаботиться о себе. От охотников он слышал: к ранам полезно прикладывать разлапчатые о пяти «пальцах» листья нетронника, или, как его еще называли, «чертова куста». Добравшись до зарослей, Семен нашел это растение и нарвал много веток. Подумав, он быстро сплел из них подобие корзинки, положил в нее мясо, обернув его листвой. Он знал, что выше «чертов куст» не растет, а его пребывание в засаде могло затянуться. Здесь же он подсунул охапку листьев под рубаху на спине и обвязал грудь поясным ремнем, чтоб повязка не съехала. От слабости и жары Семен истекал потом.

Инспектор решил, что он готов к длительной осаде, и отправился к примеченному ранее скалистому выступу, поросшему кое-где кедровым стлаником, из которого можно было, замаскировавшись, скрытно наблюдать за действиями Гришуни.

Семен Васильевич добрался до места уже за полдень. Выбрав себе логово меж замшелых камней, откуда хорошо просматривались увалы Хребтовой и северо-восточная часть долины, где находился заказник, инспектор ощутил вдруг такую слабость, что пальцем не мог пошевелить. И очень хотелось пить.

Он отупел от слабости и боли настолько, что долго не мог сообразить: фляжка-то с крепким чаем болтается сзади у пояса. Он отхлебнул чаю, смакуя его во рту, и твердо приказал себе соблюдать норму — два глотка в час. Так, по его расчетам, фляжки ему хватит до вечера, а ночью придется спуститься к ключику, который, судя по карте, был километрах в двух, на противоположном склоне Хребтовой.

Солнце светило в лицо, и Семен Васильевич поостерегся пользоваться биноклем. Но и просто глазом было видно: в разных концах долины и по увалам над участками тайги кружатся стаи воронья. Инспектор отметил на карте эти места. Их было девять.

Семен попытался разглядеть в бинокль хибарку Дисанги в дальнем углу долины, но напрасно. Ее загораживал отрог Хребтовой.

«Ничего, старик, держись, — подумал Семен, словно обращаясь к самому удэгейцу. — Мне вот тоже пришлось несладко. Только, выбрав дорогу, нельзя сворачивать. В канаву попадешь. А ты да и я не любим обочин. Хотя я и знаю: сделал все, что мог, для тебя, и уверен — ты не обидишься, прости меня. На всякий случай…»

А о Стеше он не то чтобы не думал или не вспоминал; не то чтобы она отошла на второй план или занимала первый, она просто была с ним, как его сердце, здоровое сердце, которого не ощущаешь и без которого невероятна жизнь.

«Конечно… — подумал инспектор, — его можно взять и сейчас. Конечно, следователю будет достаточно, чтобы начать дело. А дальше? Следствие непременно упрется в тупик. Гришуня не так глуп. Он не раскроется. Он всеми силами станет сопротивляться этому. Да и один ли он тут? Вроде бы один. А если нет? Кто его сообщники?

Не знаю, как поведет себя рана. Пока она только чертовски болит. Может быть, листья «чертова куста» помогут мне справиться с болью. И нагноения не будет?» — Семен Васильевич поймал себя на том, что размышляет о ране, будто о чем-то существующем отдельно от него. Потом он решил, что, вероятно, все, заболевая, начинают рассуждать о болезни в третьем лице, как о вещи самой по себе, и это обычно. И эта отстраненность болезни и боли, наверное, помогает человеку бороться.

«Медлить в моем положении, конечно, рискованно, — продолжал инспектор свою мысль. — В том-то и дело, что рана сама по себе., Но, не зная, где Гришунин тайник и единственный ли он, я, не желая, могу сыграть на руку браконьеру — не разоблачу его полностью. Зато в случае успеха мне будут благодарны товарищи. Благодарны… Не то слово. Если делаешь дела из-за благодарности — брось. Не в благодарности суть. Просто я толково проведу операцию. Как хороший, понимающий дело специалист. Вот и поблагодаришь сам себя и товарищей, которые научили тебя так серьезно думать о своей работе.

Терпи, инспектор, пока нет ничего такого страшного… А если тебе сделается совсем невмоготу, то тогда примешь другое решение. И станешь действовать иначе. Гришуня сейчас никуда не уйдет…»

Успокоенный собственными мыслями, Семен Васильевич позволил себе уснуть…

Когда он проснулся, солнце ушло в сторону, чечевицеобразное облако на вершине Хребтовой, много выше и правее его, растаяло, исчезло.

Теперь, когда солнце светило сбоку, можно было посмотреть в бинокль и еще раз убедиться — Гришуня почти целый день валялся у костерка, дым которого рассеивался и рассеивался меж ветвями и среди листьев густых, нависших со склона кустов, над аккуратной полянкой, где расположился Гришуня. Такой костерок не заметишь ни сверху, ни сбоку. Разве только учуешь метрах в ста — запах гари от него распространяется под кронами, словно в невероятно огромном помещении. Но Шаповалов все ж ухитрился засечь костры. Раньше Семену Васильевичу не приходило на ум, как же он-то приметил дым. Однако сейчас инспектор понял: Шаповалов обнаружил его вечером, когда воздух влажен и дыму словно больше. И еще — то были, вероятно, костры, на которых Гришуня варил панты или солил их, чтоб не испортились. Потому и отметил Шаповалов дымки их не в один день и в разных местах.

Семен промучился целую ночь. Рана горела, голову разламывало, корежило тело. Ползком, с трудом ориентируясь при слабом свете звезд, Семен добрался до ключа на другом склоне, напился вдоволь и набрал воды на день. Второй день прошел безмятежно.

Гришуня, очевидно, ждал кого-то. Он по-прежнему спокойно лежал у костерка, разгоняющего мошку, никуда не отлучался. Похоже было — он уже подготовился к уходу. Ждал и Семен Васильевич, потому что задерживать Гришуню без улик бессмысленно, а искать спрятанные браконьером панты на всей площади заказника — занятие почти безнадежное.

Размышляя об этом, инспектор подумывал даже, что появление Федора Зимогорова до тех пор, пока Гришуня ведет себя тихо, а тайник пантов неизвестен, нежелательно.

Третий и четвертый дни ожидания показались Семену Васильевичу тягостными. Он было предположил, будто и не браконьер Гришуня, и покушение на него действительно случайно, и все, что делал и говорил Шалашов на поляне Антону, истинная правда. Не стал ли он, старший лейтенант Шухов, жертвой собственной подозрительности? Однако, допуская, будто он, инспектор, жертва трагической случайности, Семен Васильевич не мог объяснить для себя: почему карабин у Гришуни с оптическим прицелом? Почему он бездействует и ни на шаг не отходит от костра? Почему Гришуня не единожды в день осматривает окрестности?

Всего этого, конечно, мало даже для подозрений его в браконьерстве. Но если он ждет кого-то, чтоб увезти добычу по тропе через перевал, в другой район, к верному человеку… Тогда ожидание оправданно. Федор должен появиться не сегодня-завтра.