Изменить стиль страницы

— Нет. Только оранжаду. Немедленно.

— С ума вы сошли? Где я вам возьму оранжад? Здесь не бар…

— Так вы отказываете мне?

Еще жестче стал взгляд Ура. Прувэ вытер лоб платком и растерянно, одной щекой, улыбнулся. Внутри у него что-то мелко тряслось.

— Я… не отказываю вам, мсье… Просто хочу оказать…

— Ну, тогда поехали. — Ур поднялся.

— Куда? — еле слышно спросил Прувэ.

— Пить оранжад. Где ваш автомобиль?

Они вышли из кабинета, и пожилой надзиратель, стоявший у двери, проводил их недоуменным взглядом. Прошли мимо раскрытой двери дежурной комнаты. Во дворе они сели в серый «ситроен», и Прувэ подкатил к воротам. Тут было ярко освещено, и полицейский, отдав честь комиссару, наклонился посмотреть на человека в майке, сидящего на заднем сиденье.

— Отпирай поскорее! — крикнул Прувэ. — Мы едем пить оранжад.

— Слушаюсь, — пробормотал сбитый с толку полицейский. Машина выехала на улицу с освещенными витринами и редкими прохожими. Было около девяти вечера.

— В Санта-Монику, — сказал Ур. — Там самый лучший оранжад.

— Самый лучший оранжад, — понимающе кивнул Прувэ. Спустя час, когда замелькали среди темных садов фонари Санта-Моники, Ур велел остановиться.

— Я пойду поищу, где тут есть оранжад, — сказал он, выйдя из машины. — А вы поезжайте в Аннеси, поищите там. Поняли?

— В Аннеси… — кивнул Прувэ и принялся разворачивать машину.

Ур быстро зашагал прочь. Он ориентировался по силуэту горы, похожей на собачью голову, — эту гору он заприметил еще с моря, когда подплывал к Санта-Монике. На темном безлюдном пляже у подножия горы он, не останавливаясь, вошел в холодную воду и поплыл — поплыл навстречу спускающемуся, скупо освещенному луной веретенообразному телу своей летающей лодки.

Глава десятая

ВОЗВРАЩЕНИЕ УРА

Было бы разумнее дождаться рассвета и только потом пуститься в дорогу. Но нетерпение гнало Ура вперед. Он быстро шел, почти бежал по темной степи, то и дело натыкаясь на камни, на жесткие кусты верблюжьей колючки.

Он приземлился точно в том же месте, где год назад впервые вышел из лодки на землю. Где-то поблизости должно быть нагромождение скал, и родник, и овечья тропа, ведущая к главной усадьбе колхоза имени Калинина.

Вот он, родник. Ур лег грудью на камень и долго, долго пил, подставив рот текучей воде. Потом зашагал по овечьей тропе к поселку. Быстро светало.

Дом неприятно удивил Ура мертвой тишиной. Обычно мать на рассвете была уже на ногах, разводила огонь в очаге… Ур взлетел на веранду и увидел амбарный замок, наглухо замкнувший дверь. Возле двери сиротливо чернели старые сандалии Шама.

Внезапная слабость в ногах заставила Ура сесть на ступеньку. Тупо смотрел он на закопченный очаг во дворе, на связки оранжевого лука, свисающие с балки веранды.

Послышался собачий лай, блеяние овец. Облачко пыли поднялось над соседними садами. Ур поднялся и медленно пошел в ту сторону. Слитной желтовато-кудрявой массой текла отара.

— Чо! Чо-о! — покрикивали пастухи.

Один из них подошел, протянул Уру коричневую жилистую руку.

— Приехал, молодой? — сказал он, раздвигая в улыбке черные усы. — Мамичка тебя ждал, очень сильно плакал…

— Курбанали! — узнал Ур приятеля Шама. — Что случилось, где мои родители?

Пастух печально покивал головой, увенчанной мохнатой папахой.

— Папичка совсем заболел. Здесь болел. — Он хлопнул себя по заду. — Вчера… нет… перед вчера райцентр ехал. Он добавил что-то по-азербайджански, чего Ур не понял.

Но главное было понятно: отца увезли в районную больницу, и мать уехала с ним. Ур спросил, как выйти на дорогу, ведущую в райцентр, попрощался с Курбанали и пошел было, но тот окликнул его:

— Молодой! Большой радость случился. Наш заведыщи ферма Даи-заде, помнишь? Суд пошел! Клянусь тобой! — Курбан али хлопнул себя по коленке и захохотал. — Кто барашка кушал, ему на лоб буква писал…

И он принялся рассказывать, как уличили бывшего завфермой в воровстве.

— Ясно, ясно, Курбанали, — нетерпеливо сказал Ур. — Я рад за вас.

Он вышел на бетонку. Спустя часа полтора его нагнал попутный грузовик, а еще минут через сорок машина въехала в райцентр — одноэтажный городок, утонувший в садах.

Районная больница помещалась в нескольких беленых домиках в глубине просторного двора. В один из этих домиков — в хирургическое отделение — и направили Ура из приемного покоя, где он навел справки.

Здесь, в коридоре с белеными стенами, стоял старенький диван, и на диване сидела, сгорбившись, женщина в накинутом на плечи белом халате и выцветшем красном платке на голове. Она уставилась на вошедшего Ура, потом, вскрикнув, бросилась ему на шею. Она плакала навзрыд, подвывая и бормоча неразборчивое. Ур гладил ее по голове. В горле у него стоял комок, он не мог произнести ни слова. Каа потащила его к одной из белых дверей, распахнула ее. В маленькой палате лежали четверо, и Ур не сразу узнал среди них отца.

Шам лежал на животе, повернув голову набок. Глаза его были закрыты, лицо — влажное, морковно-красное, из черной путаницы бороды и усов вырывалось хриплое дыхание. Над ним стояла пожилая медсестра. Она набирала в шприц прозрачную жидкость из флакончика. Обернувшись на Ура и Каа, сестра сделала страшные глаза и велела немедленно закрыть дверь с той стороны. Ур усадил мать на диван.

— Перестань плакать. Перестань и расскажи, что случилось.

Всхлипывая и вытирая глаза уголком платка, мать заговорила на своем языке, то и дело вставляя азербайджанские слова и часто повторяя слово «ремонт»:

— Еще весной на речке плотину прорвало. Джанавар-чай называется речка. Ремонт надо. Председатель требовал, звонил телефон. Не знаю, кто ремонт тянул. Недавно захотели ремонт сами делать. Все мужчины пошли. Много работали. Твой отец сильный мужчина, много работал, ремонт делал. Один день очень долго в воде работал…

Тут Каа опять заплакала. Из ее сбивчивых слов узнал еще Ур, что после той длительной работы по пояс в воде Шам занемог. Подскочила от сильной простуды температура, да еще образовался на правой ягодице огромный нарыв. Она, Каа, сначала прикладывала к нарыву капустный лист, но он не помог. Колхозный фельдшер сделал Шаму укол и отвез сюда в больницу. Только отцу лучше не становится, и она, Каа, очень боится, что он умрет.

Мать посмотрела на Ура и залилась еще пуще:

— Где, ты был, сыночек, почему к нам не приходил? — И, тронув пальцем черное пятно вокруг глаза: — Тебя били? Тебя злые люди обижали, камни бросали? А-а-а… А-а-а-а… Сыночек далеко был, я не могла для сыночка сделать, чтоб ему не было больно… Это боги хозяина воды — они наслали беду… Прогневали мы их… А-а-а… Доктор говорил — апераца надо делать. Варели тоже говорил — апераца. Что это такое?

— Это… ну, разрезать надо нарыв… Ты сказала — Валерий? Он что, был здесь?

— Здесь, здесь, — закивала Каа. — Пошел телефон звонить.

Валерия Ур нашел в кабинете заведующего отделением. Он сидел за столом, застеленным простыней, и кричал в телефонную трубку: «Два-три-один! Вы слышите? Дайте два-три-один!»

— Кому ты звонишь? — спросил Ур.

Валерий поднял на него взгляд. Выгоревшие брови взлетели на лоб. Не отнимая трубки от уха, Валерий вскочил, и ему пришлось подхватить телефонный аппарат, вздернутый шнуром.

— Приехал?! — заорал он. — Где ты был? Нет, я не вам! — прокричал он в трубку. — Так дадите два-три-один, наконец? Да, да, жду… Ур, где ты был? Что у тебя с глазом?

— Потом расскажу. Кому ты звонишь?

— Да понимаешь, я узнал, что твой отец заболел, — зачастил Валерий. — Приехал навестить вчера, дом заперт, ну, я в правление, оттуда на попутной сюда… Слушай, у отца температура за сорок, сильнейший воспалительный процесс, пенициллин не помогает. Здешний хирург в отпуску, а тот, кто его заменяет… Да, да! — закричал он в трубку. — Давайте!.. Лев Семенович? Горбачевский говорит… Слышу, слышу!.. Есть разрешение? Ну, прекрасно, значит, я его привезу прямо в республиканскую. Лев Семенович, еще одно: Ур появился… Да, представьте себе… Еще не знаю, он только что вошел… — Валерий прикрыл трубку ладонью и сказал Уру: — Это профессор Рыбаков.