— Я хочу, чтобы вы обучили меня тому, что знаете сами.

Она опустила глаза и посмотрела на пистолет, который держала в руке. Его форма, его тепло внушали странное ощущение безопасности. Кроме того, это была вещь, принадлежавшая ее матери. Медленно и осторожно она пробралась между крошечными, словно выточенными ваятелем деревцами и подошла к мужчине, который работал, стоя на четвереньках.

— Пожалуйста, — прошептала она, опускаясь на колени на узкой, выложенной камнем дорожке и сгибаясь в низком поклоне. Она протянула ему пистолет на ладони. — Возьмите его как плату. Это все, что у меня есть.

Сунь Сюнь отложил в сторонку свой блестящий инвентарь и медленно повернулся. Он поклонился ей и, взяв пистолет с ее ладони, прошептал:

— Большое спасибо, кодомо-гундзин.

Той ночью, убив головореза, она едва не угробила и себя. Вот почему у нее на лбу была повязка. Когда она в конце концов сняла ее, под повязкой оказался красноватый рубец, который постепенно превращался в маленькую белую складку на коже. Пуля, которая убила ее врага, оставила отметину и на ней. Слишком близко они стояли. Акико радовалась, что отдала пистолет Сунь Сюню.

Первый же этап обучения принес сюрпризы. Она встала в пять утра. Ученица и сэнсэй начинали свои упражнения в темноте с постановки дыхания, укрепления сердечно-сосудистой системы. С первыми рассветными лучами переходили к тай-чи-чуань — медленным движениям, помогавшим сохранять равновесие и улучшить координацию, подобно фигурам балета.

Примерно с девяти до двух она оставалась одна, читая по заданию Сунь Сюня выдержки из книг, которые он приносил. Акико была великолепным читателем, с прекрасной памятью и большим словарным запасом. Она была прилежна, временами учение просто поглощало ее.

Когда Сунь Сюнь возвращался из своих ежедневных походов за пределы района, они снова уединялись в маленьком саду, независимо от погоды. Оба брали блокнот из рисовой бумаги, кисточку из собольего меха и горшочек с чернилами. Поначалу Акико было нелегко. Ее сердце пылало от ярости, часто она содрогалась от избытка адреналина в крови. Ее голова гудела от переполнявших ее назойливых чувств, тогда Акико вспоминала ту ночь, и страх разом улетучивался, сменяясь холодной, подчиненной разуму ненавистью, разраставшейся подобно сорной траве в неухоженном саду.

Поэтому Акико отказалась от живописи. Она еще могла смириться с довольно мягким тай-чи, с долгими часами зубрежки, но это... это было уже чересчур.

Так она и сказала, когда ей впервые вручили этот альбом и кисточку. А Сунь Сюнь посмотрел на нее сверху вниз и ответил:

— Кодомо-гундзин, я боюсь, что дал тебе слишком хорошее имя. Прежде чем учиться боевым искусствам, надобно постигнуть науку невозмутимости.

— Но живопись... — Она произнесла это таким тоном, будто говорила о поприще мусорщика.

Сунь Сюнь молча поразмыслил, не дал ли он маху. Интересно, можно ли обучить это необузданное юное создание самой трудной науке — науке терпения? Он мысленно пожал плечами. Это должна определить ее собственная карма, а его карма — обучать ее. А уж потом...

— Прежде чем мы сможем приступить к изучению обороны, твое сердце должно очиститься от ненависти, — сказал он. — А для этого тебе потребуется некий канал. Я прикладываю эту пиявку к внутренней стороне твоего предплечья, и она высасывает из тебя кровь.

— Но они скоро опять начнут искать меня!

— Ты ведь больше не одинока в этом мире, кодомо-гундзин, — сказал он, ставя рядом с ней горшочек с чернилами.

Она отвела от него глаза и посмотрела на необъятный белоснежный простор бумажного листа, лежавшего у нее на коленях.

— Но я даже не знаю, как рисовать, — сказала она с жалобными нотками в голосе.

Сунь Сюнь с улыбкой взглянул на нее сверху вниз.

— Тогда давай начнем с основных правил.

Через несколько месяцев уроки живописи стали ее любимым времяпрепровождением, она наслаждалась, слыша, как сэнсэй поворачивает ключ в замке, в один и тот же час каждый день. Подняв голову, она выглядывала из окна, чтобы увидеть солнце, заливавшее бамбуковую ограду крошечного садика, и убеждалась, что такое освещение лучше всего подходит для занятий. Исполненная пыла, она нетерпеливо захлопывала книги, хватала этюдник и встречала сэнсэя в фусума, трепеща в предвкушении нового урока.

Поначалу она огорчалась, когда шел послеполуденный дождь, потому что яркого освещения не было, и им приходилось заниматься другими уроками вместо живописи. Но со временем, когда Акико кое-чему научилась, она с нетерпением ждала этого дождя, потому что они просто сидели в открытых фусума, где было тепло и сухо, и при рассеянном свете рисовали косые скрещивающиеся дождевые струи.

Да разве могла Акико когда-либо прежде помышлять, что скверная погода будет так радовать ее? Пока остальное человечество медленно брело по домам слякотными улицами, сгибаясь под тяжестью своих пожитков, дрожа под порывами ветра, мокрое до нитки, она спокойно обмакивала кисточку в чернила и прикасалась ею к бумаге.

И вот мало-помалу, так плавно, что Акико этого и не заметила, ненависть покинула ее сердце, утекла по тому самому каналу, которым Сунь Сюнь счел нужным обеспечить ее. Картины Акико стали мягче, воздушнее, они как бы струились по бумаге, делаясь живыми, одушевленными, и это проявлялось в линиях и фонах, да так, что удивлялся даже сэнсэй, которому понадобилось очень много времени, чтобы добиться такого же мастерства.

И вот пришло время, когда Сунь Сюнь решил, что Акико пора переходить к более сложным наукам. Однажды, когда с неба валил густой снег, выбеливая свойственные Японии зелено-бурые пейзажи, сэнсэй заставил Акико провести бессонную ночь. Так началось ее долгое учение. Он приступил к делу, прекрасно понимая, чем это может обернуться для них обоих. Ибо, по правде говоря, у него никогда прежде не было учениц и, обладай он другим темпераментом, не обошлось бы без некоторой тревоги.

Он понимал, что поступил до некоторой степени необычно, столь легко смирившись с ее полом. В его родном Китае бытовали те же представления о женщине, что и в Японии. Сунь Сюнь знал, что его отец считал умных женщин, которые проявляли хоть какое-нибудь дарование, сеятельницами смуты. “Рано или поздно, — говорил он сыну, — они откроют свои рты и примутся перечить тебе, и какой тогда прок от их таланта?”

В Японии, равно как и в Китае, считалось, что женщина обязана следовать указаниям своего отца до тех пор, пока она не выйдет замуж. А потом обязана повиноваться мужу, ну а в случае его кончины — старшему сыну. Самым страшным грехом, который только могла совершить жена, было бесплодие. В этом случае, в соответствии с определенными древними законами, она должна была покинуть дом. В некоторых случаях она могла остаться, смирившись с тем, что ее муж заведет ребенка от наложницы, а если и это не получалось, то можно было усыновить ребенка одного из родственников ее мужа.

Нарушение супружеской верности женой вело к немедленному разводу, однако мужчина мог иметь столько наложниц, сколько ему хотелось. По сути дела, принятый в Японии в 1870 году закон установил, что родство между родителем и ребенком считается первостепенным, а родство между мужчиной и его наложницей — второстепенным. И хотя спустя десять лет этот закон был отменен, обычай заводить наложниц оставался в силе.

Когда в 1912 году завершилось царствование императора Муцухито, пошли слухи, что сын, унаследовавший его власть под именем императора Тайсё, был рожден не женой Муцухито, а его наложницей. Правление Тайсё было коротким, и в 1926 году власть перешла к его собственному сыну, Хирохито.

Воссоздавая в памяти всю эту историю, Сунь Сюнь снова напомнил себе, что и сам отступник. Он бежал из континентального Китая много лет назад из-за деспотической природы тамошнего общества. Суть дела заключалась в том, что привлекательность там не сочеталась с повиновением, в особенности супружеским. Сознательно или нет, но он посвятил свою жизнь обретению силы, при этом он заметно отличался от феодального японского самурая, которого эта сила питала и днем и ночью, он хотел лишь женского послушания и почтения.