Егор исполнял эти правила в точности, и с первого взгляда казалось, что, как и в прошлые годы, как и в начале этого сезона, он думает только об одном — поймать побольше волков. На самом же деле это его теперь не интересовало. Сколько поймает, столько и поймает, может, ни одного, лишь бы попалась волчица. Эта мысль стала для Егора навязчивой, и только ради нее он все и делал. Как там будет дальше, поживем — увидим. Будет день, будет и пища. Главное — поймать волчицу, застрелить, сделать что угодно, только бы сжить ее со света.

И здесь Егор полагался не только на свой опыт и умение, но и на то, что у волков через неделю — другую начнется гон. Уж тут шерсть полетит клочьями! Будут бегать, высунув языки, и устраивать такие свары, что только держись. Обо всем забудут и о капканах тоже. Тогда-то волчица и может дать промашку. Какая бы она там ни была, пускай хоть бриллиантовая, а прижмет какой-нибудь волчара, тоже голову потеряет.

Егору доводилось видеть волчьи свадьбы. Что там стая в пять волков, какая у нее сейчас! Вот когда их сразу двадцать бегает, и все рычат да зубами щелкают, да за грудки хватаются — вот когда страх-то! Тут всем достается, и волчицам тоже. Некоторые ведь что делают? Пока мужики шерстят друг дружку, иная где-нибудь в стороне с самым ушлым и повяжется. Другие подбегут, а поздно уже, сделано дело. Обидно! Ты тут свое доказывал, жилы рвал, а на тебя наплевали и забыли. Ну и срывают, случается, злость: хоть того ушлого, хоть волчицу, кто первым подвернется, — на кусочки.

Своей волчице Егор не желал такой участи. Он должен был добыть ее сам. С этой мыслью Егор ложился, с ней вставал утром и, надев лыжи, уходил в лес. Все, что нужно, было сделано, сто раз проверено и учтено. Оставалось надеяться и ждать.

Февраль только начался, а уже замело, завьюжило. В метель в лесу делать нечего, и сам собой получился перерыв. Егору он был хуже острого ножа. Не радовали даже два пойманных до этого волка, шкуры которых сушились на потолке.[22] Что из того, что стая убывала, волчица-то жива и здорова! Дать ей волю, она на следующий год новую стаю сколотит.

Но, как говорят, бог — не Яшка, видит, кому тяжко: именно в феврале волчица и попалась.

Придя в тот день на вырубку, Егор увидел, что одного капкана нет. Кто-то из волков сплоховал, но кто? Разобраться в этом по следам Егору не удалось, в рыхлом, свежем снегу следы расплывались, и он установил только, что волк защемил переднюю лапу. От привады за деревья уходила снежная борозда, оставленная волочившимся за зверем капканом.

Егор пошел по следу и через километр увидел залегшего в кустах волка. Издалека было трудно распознать, кто это, переярок или матерый, и только подойдя поближе, Егор понял, что наконец-то дождался своего: перед ним лежала в снегу волчица.

Егор остановился, снял лыжи, достал из-за спины ружье и осторожно двинулся к волчице. Она, прижав уши, не сводила с него пристальных, немигающих глаз, и когда Егор приблизился, рванулась, но не в сторону, как бывает обычно, когда попавший в капкан волк делает последнюю попытку уйти от охотника, а к нему, к Егору, но тот быстро отступил назад и вскинул ружье. Палец уже потянул курок, когда Егор догадался, что волчица ничего ему не сделает: чурка привязанная проволокой к капкану, заклинилась в кустах и держала волчицу намертво.

Егор с интересом разглядывал волчицу. Он впервые видел ее так близко, можно сказать, вплотную, потому что ни в первый раз, ночью, ни во второй, когда сидел на дереве, не рассмотрел ее как следует. Ничего такого в ней не было: средних размеров, серая, с рыжеватыми подпалинами по всей шкуре, словом, обыкновенная, каких в лесу не одна сотня. Однако эта обыкновенная сначала угробила Дымка, потом подкараулила его, да и сейчас кинулась, как бешеная. Если б не чурка, могла бы напоследок оставить отметину.

— Ну, допрыгалась, стерва? — сказал Егор.

Услыхав его голос, волчица еще сильнее прижала уши и, приподняв верхнюю губу, показала желтоватые клыки.

— Скалься, скалься! — усмехнулся Егор. — Недолго осталось!

Да, с виду волчица ничем не брала, но ее поведение удивляло Егора. Он даже почувствовал к ней какое-то расположение. Не сосчитать, сколько раз он вот так же подходил к пойманным волкам и убивал их, и каждый раз видел в их глазах только страх и злобу. Ни один из них и не думал о сопротивлении, позволяя убить себя, как теленка. Волчица не только не боялась его, но и попробовала напасть, и Егор представлял, с какой яростью она бы бросилась бы на него, не держи ее чурка.

Егор поднял ружье: надо было кончать волчицу. Он целился ей точно в лоб, в то место, где сходились ее светлые брови, и в душе надеялся, что волчица дрогнет в этот последний для нее миг. Все звери чувствуют ружье, и когда оно направлено на них и нельзя убежать и скрыться или кинуться на врага, ужас смерти охватывает зверя.

Но во взгляде волчицы не было ни страха, ни злобы. Ничего, кроме лютой ненависти, от которой желтые волчьи глаза темнели, а зрачки расширились, как в темноте.

Егор выстрелил. Волчица ткнулась мордой в снег, вздыбленная на загривке шерсть опала, прижатые уши встали торчком. Егор подошел к ней, перевернул набок, снял с лапы капкан. Чтобы кровь не натекла и не пачкала шкуру, заткнул рану пучком пакли, которую ради такого случая всегда носил в кармане. Оставалось подвесить волчицу и снять шкуру, пока туша не застыла на морозе, и Егор уже прикидывал, на какой бы сук ее подцепить, как вдруг «мертвая» шевельнулась. Подумав, что ему показалось, что даже волк, крепкий, как никто, на рану, не может ожить, получив пулю в лоб, Егор тем не менее присел над волчицей и приложил ладонь к ее левому боку. Он был теплым, да по-другому и быть не могло — после выстрела прошло всего несколько минут, но бьется ли у волчицы сердце. Егор так и не определил. Тогда он прижался к жесткой волчьей шерсти ухом и затаил дыхание. Мать честная, сердце билось!

Егор разогнулся, глядя на волчицу в полной растерянности. Происходили самые настоящие чудеса: стрелял шагов с пяти, считай, в упор, кровь льет как из поросенка, а эта чумовая дышит! Заколдованная, что ли?!

Егор не знал, что делать. Прикончить распластанную, неподвижную волчицу вторым выстрелом он просто не мог, рука не поднималась. Выла бы раненая, крутилась бы, выла — пристрелил бы не задумываясь, но ведь убил же, вон какая дырка на лбу, и опять убивать? Да что он, живодер какой? Но тогда как же? Дожидаться, когда сдохнет? А если не сдохнет?

Егор опять приложился ухом к волчице. Дышит, ни дна бы ей и ни покрышки! Еле-еле, но дышит. Егор плюнул с досады: не оставалось ничего другого, как только тащить волчицу в деревню. Если и сдохнет, шкура все равно не пропадет, а бросать здесь — к утру от волчицы и костей не останется.

Прислонив ружье к дереву, Егор сходил за лыжами, связал их, чтобы не разъезжались, и взвалил на них добычу. Оставшуюся веревку разрезал на две части, одной прикрутил волчицу к лыжам, а из другой сделал лямку. Теперь можно было трогаться, и, покурив на дорожку, Егор впрягся в лямку. Он не верил, что довезет волчицу живой, но другого выхода у него не было. Выживет, значит, выживет, а на нет и суда нет.

То ли лоб у волчицы оказался таким крепким, то ли попалась никудышная пуля, но волчица выжила. Правда, пуля так и осталась у нее в голове, но это никак не отразилось на волчице. Хуже получилось с лапой: капкан перешиб ее и пришлось накладывать лубки. Но все эти заботы давно прошли, а вот как быть дальше, Егор не знал.

Когда он приволок волчицу домой и сказал, что надо лечить ее, жена поднялась на дыбки. Заявила, что Егор совсем ошалел. Лечить волчицу! Да она чуть не съела его. про Дымка и говорить нечего, а он — лечить! Но раз ему это втемяшилось, пусть лечит, только после-то что делать? А после, сказал Егор, сделаю конуру, и пусть живет. А что чуть не съела, так, если разобраться, сам виноват — выводок-то взял. У тебя бы взяли дочку, небось по-другому заговорила бы. Жена от таких слов заплакала, сказала: дожила, родной муж сравнивает ее с какой-то волчицей, и чуть не ушла жить к матери. Егор еле удержал ее. Доказывал, что не мог второй раз застрелить волчицу и Маша должна его понять. И потом: что в этом такого — волчица? Та же собака, только не лает. Так это даже хорошо. Вон Дымок, бывало, только и знал заливался, сама же жаловалась, что спать не дает.