— Папа собирается бросить нас и уехать в Америку. Он сказал, что пришлет мне снежный шар, и просил ничего не говорить маме, но я заключила сделку с Богом, чтобы он не ехал.

Джеральд чувствовал, как сырость от кирпичной кладки проникает через его тонкую куртку. Он кашлянул.

— Мм… Если это такая важная тайна, может, мы пересядем вон на ту лавку?

Девочка кивнула, и они вдвоем вышли из-под моста и сели на деревянную скамью. Она продолжила:

— Я сказала: раз он любит детей и хочет, чтобы они все превратились в солнечные лучи, я буду солнечным лучом, если он помешает папе ехать в Америку играть на трубе. — Тот почесала засохшую болячку на колене. — Но Лилли О’Фланнери говорит, что Бога нельзя о чем-то просить прямо. Надо что-то пообещать в ответ. Она рассказала мне о женщинах-святых, как они приносили жертву во имя веры, и все такое. Вроде того, что им забивали гвозди в уши или заставляли делать то, что они умели, например играть на арфе, но вечно. — Она отколупнула корочку от болячки и бросила ее на землю. — Я только и умею хорошо, что ловить рыбу, а Бог ведь любит рыбу, да?

Джеральд покачал головой:

— Видимо, я чего-то не понял.

— Как же! Ну, помните, рыбы и хлеба? В общем, я заключила сделку и сказала, что буду семь суббот ловить по семь колюшек и принесу их в жертву Богу, если он не даст папе уехать в Америку.

— Принесешь в жертву?

Тот наморщила нос.

— Ага, это вообще-то противно. Я собираюсь раздавить их кирпичом.

Джеральд вздрогнул.

— Как вы думаете, поможет?

— Не знаю.

— Никому не говорите, ладно? Ничего не получится, если тайна перестанет быть тайной.

Он кивнул.

Тот встала, взяла банку с колюшками и побрела по тропинке. Вдруг она остановилась и обернулась.

— Вы играете на своем пианино? — спросила она.

— Нет, — ответил Джеральд. — Я не умею.

— Извините, конечно, — сказала она, — но, по-моему, это ужасно глупо… когда у тебя есть пианино, не играть на нем. — Она переложила сачок на другое плечо. — Если хотите, могу научить. Я умею играть «Тати-Тати».

Он посмотрел на девочку, стоящую на дорожке. С сачка на ее плече капала вода, тянулись нити водорослей. Она и семь колюшек ждали ответа.

— Я с удовольствием, — сказал он. — Спасибо.

Тот передернула плечиками и выдула большой розовый пузырь.

— Вот и отлично, мистер Морской ангел. — Она снова отвернулась и зашагала по дорожке, неся своих рыбок. — Не стоит благодарности.

Весна 1972

Владелец палаточного лагеря называет меня «Сокровище» и каждое утро, когда мы идем на пляж, дарит мне коробочку драже в шоколаде. Я дожидаюсь, пока не покажутся дюны, и только тогда вскрываю коробку пальцем, вытаскиваю драже и кладу в рот. Их нельзя грызть. Их надо рассасывать.

Внутри одних драже апельсиновый крем, в других — кукурузная крошка. Но в некоторых — их немного — внутри мята. Если мне достается мятное драже, я выплевываю его обратно в коробку.

Когда мама и папа спят, а Дороти читает свои журналы, я выкапываю в песке БОЛЬШУЮ яму. Потом залезаю в нее и зарываюсь в песок. Не совсем, потому что можно задохнуться; я оставляю снаружи голову и руку.

Когда вокруг только волны, чайки и папин храп, я закрываю глаза и жду. Жду, пока волосы не закипают и веки не начинают светиться. Тогда я засовываю в рот мятные драже. Все сразу.

Слушать волны и сосать пригоршню мятных драже — это что-то. Не знаю, как назвать. Просто это что-то… небывалое.

Матч

У Тот Томпсон бывали припадки. Не серьезные, большие эпилептические припадки, а тихие. Иногда детям казалось, будто она просто о чем-то задумалась. До того как они узнали про припадки, они трясли ее и дули ей в глаза. Они думали, что Тот просто со странностями. Но потом ее мама всех просветила.

— У Тот припадки, — объяснила она. — Их не надо бояться, но вы должны прибежать и привести меня или ее отца, если вам кажется, что у нее началось.

Многие дети посчитали Тот источником неприятностей, обузой и стали относиться к ней так, словно она была стеклянная.

Ее жизнь превратилась в настоящий кошмар. Бывало, Тот наблюдала за муравьями под живой изгородью или тихо лежала в траве и слушала червяков, а кто — то бежал к ее родителям, и ее поднимали на ноги и осматривали, ища признаки припадка. Поэтому она научилась все время тихо гудеть себе под нос. И еще она все время улыбалась, рассудив, что людям, у которых припадок, вряд ли весело. Вроде бы все наладилось.

Тот тыкала прутиком в окурок, валявшийся в сточной канаве, и мурлыкала себе под нос марш из спортивной передачи «Матч дня» — просто так, чтобы все знали, что у нее нет припадка. Рядом с ней на тротуаре сидел Симус О’Фланнери, умственно отсталый мальчик из тупика Стэнли. Ему было двенадцать; он был слишком большой, чтобы играть с ней, но она не возражала против того, чтобы он сидел здесь. Тот нравилось слушать, как он дышит. Как будто ему нужно продуть нос. Когда он волновался или злился, он тявкал, как гончая Дипенсов.

Как холодно! Скорее бы два капитана подобрали себе команды. Она застегнула розовую курточку, новую, с вышитыми птичками, и натянула капюшон. Брат Симуса, Майкл, совещался с Найджелом Дипенсом — ясное дело, они решали, кому на какой половине поля играть. Стайка мальчишек слонялась вокруг телеграфного столба на краю лужайки; у всех был нарочито равнодушный вид, как будто им все равно, кого выберут первым… или последним. Майкл крепко сжимал под мышкой футбольный мяч, «Адидас Телстар». Мяч был его собственностью; все, кто хоть сколько-нибудь разбирался в футбольных правилах, понимали, что Майкл имеет право выбирать первым.

Тот хорошо играла в футбол. Она не била по мячу пальцами ног, как другие девчонки. У нее был сильный удар, и отец говорил, что у нее хороший глазомер. Она надеялась, что ее выберут не последней. Она очень надеялась, что ее выберут не после Симуса.

Мой брат Майкл — суперзвезда, у него самый лучший футбольный мяч в мире. У девочки красивые птички на рукавах. Они летают на розовом фоне, но не поют. Зеленые птички с желтыми клювами плывут у нее на руках. Я хочу есть. Свой завтрак я скормил птичке, нарисованной на салфетке. Я всегда кормлю эту птичку, потому что у нее нет ног. Безногие птички не могут поймать червей. Они непроворные. У нее птички на рукавах, и на спине тоже есть большая птица. Это птица из моей книги. Она вылетела из книги и приземлилась на ее куртке. Надеюсь, она вернется. Она должна вернуться, иначе словам будет одиноко и придется говорить о чем-то другом — о другом звере. О собаке. Собаке с клыками. Мне нельзя завести собаку. Мама говорит, чтобы завести собаку, нужно разрешение, а ей хватает и того, что она присматривает за умственно неполноценным. Ей не нужна собачья шерсть на ковре. У меня белые волосы, как у Иисуса на распятии в церкви возле нашей школы. Человек в лиловом говорит, что Иисус любит меня и знает о каждом воробье. У нее на рукавах не воробушки. Ее птички зеленые, а воробьи грязные. У Майкла самый лучший футбольный мяч на свете.

Тот встала, стряхнула сор холодного тротуара и вытянула из живой изгороди длинную ветку бирючины. Сорвала все листья и свернула ветку в петлю. Она не сводила глаз с мальчишек на лужайке.

— Я беру Крэга, — сказал Майкл, и Крэг вышел из стайки мальчишек, расправив костлявые плечи. Улыбка на его лице была шире церковных врат.

Найджел лягнул траву и оглядел остальных:

— Тогда я беру Кенни!

Кенни тоже заулыбался и встал рядом с Найджелом.

Тот наблюдала за ними. Всегда одно и то же. Крэга и Кенни всегда выбирают первыми. Они самые рослые, а Крэг иногда таскает у отца непристойные журналы. Ей хотелось, чтобы Найджел выбрал ее. Она успела подготовиться: целовала себя в руку в спальне и училась вести мяч на заднем дворе. Ей хорошо удавалось и то и другое, хотя, чтобы удержать мяч, надо еще постараться. Зато поцелуи — то что надо. Не слишком мокрые, и еще она научилась не чмокать. Только никаких языков! Ни в коем случае. Она слышала, как Лилли поучала Дороти: что-то надо оставлять и на потом. Тот не очень понимала, что такое «на потом» и как ей удастся совместить футбол с поцелуями, но точно знала: если Найджел выберет ее в свою команду, она что-нибудь придумает. Он будет ошарашен. Отличный игрок и прекрасно целуется к тому же! Все, что ему нужно, — выбрать ее.