— Мы уже говорили об этом. У меня… у нас никакой определенной организации нет, а потому нет и речи о выходе вашем откуда бы то ни было. Насколько я знаю, к тому же, вы с вашими единомышленниками представляете и без того особую группу.

— Какие единомышленники. Если хотите, я — один…

— О нет. Вы знаете, что нет.

Михаил промолчал. Уже слышал это от Сменцева, знал его точку зрения. Что ж, в известном смысле он прав. И Мета, и Юс, и Володя — разве нельзя объяснить им хотя бы крошечный уголок этих «новых основ» дела, вполне достаточный для кое-какой практики? И разве не поверят они ему, Михаилу, в остальном и не пойдут за ним куда угодно?

— У вас, Роман Иванович, есть такие единомышленники и товарищи, как Флорентий.

— Да, Флорентий ценен; но он большой романтик, это надо помнить. Другие товарищи и сотрудники мои — вроде ваших. И я, однако, не считаю, что я — один. Ах, Михаил Филиппович, оставим одиночество идеалистам, вроде прекрасного профессора Дидима Ивановича. Идеально было бескомпромиссное его «троебратство»; а жизнь и его не стерпела.

Наташа подняла глаза на Романа Ивановича и сказала тихо:

— Что ж, это, конечно, правда. Но совсем без романтизма нельзя. Он дает какое-то… благоухание, что ли…

— Дух веет, сказала бы Мета, — улыбаясь, вставил Роман Иванович.

— Только есть еще и внутренняя мера… Не знаю, не мера, а принятие жизни любовное, и оно…

— Да, да, — перебил ее Михаил. — Это ты хорошо сказала. Флорентий — романтик, но любовная твердость к жизни у него есть.

Сменцев перевел разговор; выяснилось между прочим, что добросердечный и не лишенный тонкости Ригель после нескольких споров уже перешел на самую дружественную позицию. Многое понял и не видел ничего «предосудительного» в согласиях Михаила с Романом Ивановичем. Любопытно интересовался, а некоторые «листки» Сменцева решительно ему понравились.

«Может, и хорошо, если кто так думает, — говорил он. — С Федотом, конечно, не стоит об этом заикаться, ну да и Бог с ним. Старый человек. И вообще у нас люди не такие. Я сам признаюсь… незнакомая это для меня область. Но если в подобные идеи верить… отчего же не попытаться. Лишь бы искренно. А народ оттуда ли, отсюда ли — загадка, конечно».

Благоволение Ригеля было приятно Михаилу. Он знал его терпимость, но знал тоже, что Ригель чуток, если не к людям, то к их уклонам; не задумался бы он и с Михаилом порвать, если б увидел в новых «идеях» его предательство старых, заветных.

Что же останавливает Михаила? Неужели странная, внеразумная личная антипатия к Роману Ивановичу? Все, что он говорит, — понятно, близко. Говорит правдиво и открыто. «Союзничество», которое предлагает, такое в конце концов невинное; если обязывающее — то внутренне, и по совести Михаил может в этой мере обязательно выполнить.

К делу Романа Ивановича его влечет; а от самого Романа Ивановича отталкивает.

Сурово судит себя Михаил; а если это отталкивание несправедливое, чисто личное, ревнивое?.. О Литте не сказали они друг с другом почти ни слова, — внешнее только рассказывал Роман Иванович. И влюблен ли в нее, — об этом знает Михаил не больше, чем прежде.

Еще странно: Флорентию с первой встречи Михаил открыл самые глубокие свои сомнения, личные, коренные; а со Сменцевым даже в голову не приходит заговорить о чем-нибудь подобном или его спросить. Точно все само собою разумеется, неприлично и касаться; между тем ведь ничего же не разумеется?

И легко от этого, и трудно.

«Черт знает, — думал Михаил, злясь, — не воду нам с него пить. Не врет, ясно, ну, и кончено. В Литту влюблен — так это дело между нами двумя. Она пишет, что нет, положим. Неприятен он, но всем он вначале противен. Глупости. С Метой вот сразу поладил…»

Роман Иванович дружелюбно беседовал с Наташей. Опять о Флорентии, кажется. О Пчелином, о сектантах.

— Роман Иванович, — начал Михаил решительно. — Вы правы, листки не к спеху. Вы оставьте мне тут готовые и весь материал. Подумаю, поговорю, посоветуюсь, как и что. Связь мы во всяком случае сохраним, она очень ценна. Может, еще кто из ваших приедет. Будут у меня подходящие люди, придется, спосылаю.

— Очень рад, — спокойно сказал Сменцев. — Брошюрки вам оставлю, по экземпляру, с отметками. О положении дел вы будете иметь все сведения, самые подробные. Да я еще остаюсь теперь дней десять, успеем сговориться.

— Вы ничего не пьете, — сказала Наташа. — А у нас только вино; чаю нет, возня.

Роман Иванович налил себе полстакана белого и, улыбаясь, выпил.

— За наш союз… или соглашение, или блок, или просто за общие надежды наши… Как хотите. А вы что же, Наталия Филипповна?

Наташа поднесла свой стакан к губам, но сказала несмело:

— Я… я-то какая же союзница? У меня лично все вопросы не решены.

— Ну, это гордыня, — чуть-чуть насмешливо произнес Роман Иванович. — У кого же они так-таки все и решены?

— Зачем все. Но есть некоторые, и, не решив их, нельзя… — настаивала Наташа.

Вдруг вспыхнула: почему так окольничает с ним, точно не смеет сказать ему то, что резко и определенно говорит всем?

И, делая усилие, грубовато произнесла:

— Я считаю себя непригодной для общественного дела. Особенно для такого, где нужна определенная вера, огонь внутренний, полная искренность перед собой… Было бы недобросовестно.

Сказала — и раскаялась. А если Михаил примет это за упрек — ему?

Сменцев очень равнодушно пожал плечами. И со снисходительной ласковостью проговорил:

— Бросьте это, Наталья Филипповна. Не копайтесь в себе. Сначала о деле думайте, а потом уж о своих настроениях и способностях. Кто судья самому себе?

Михаил вспомнил, что Флорентий тоже говорил ему те же почти слова: «как судить тут себя?» Слова те же и смысл их тот же, но почему совсем иначе звучали они?

Очень уж было поздно, когда Роман Иванович собрался уходить. Думали, Юса нет, но оказалось, что он дома, только из скромности не зашел в столовую, а прямо лег спать.

— Это добрый знак, — смеялся Роман Иванович, надевая пальто. — Он очень способный молодой человек; знаете, что-то общее у них есть с Флорентием. Разные биографии, конечно…

«Оба дураки», — вспомнилось Наташе. Стало обидно, ведь неправда же! А Михаил сказал:

— Простота есть детская у обоих, это разве… А то какой же Юс — Флорентий?

Сговорились завтра собраться у Меты. Она просила. Ригель тоже хотел прийти. У него бы сойтись, квартира хорошая, да словно проходной двор она: вечно всякий народ толчется, покою нет.

— Вы теперь в наших краях извозчика не достанете, Роман Иванович. Одни апаши ходят.

— Ничего. Я их люблю. И Париж ночью со всех концов люблю, с модных и с пустынных.

Он ушел. Наташа и Михаил задумчиво вернулись в столовую, глядели на шелуху миндалей, окурки, недопитое вино в стаканах, молчали.

Папка черная лежала, с завязочками. Это листки, которые оставлены Михаилу.

— Что же? — произнесла, наконец, Наташа, подняв глаза на брата. — Как он тебе?

— Нет, как тебе?

— Да что ж… Мне он сам не нравится… Очень, — прибавила она решительно. — Сам, понимаешь?

— Понимаю. И мне. Просто личная антипатия. Многим он так, вначале. Сухой какой-то, властный… Но не лжет. Это несомненно.

— Не лжет, — согласилась Наташа. — Я в известном смысле совершенно доверяю ему. Юс один по глупости может воображать, что это…

— Да и Юс так себе городит. Нет, Дидим правду говорил: не с того полета. Наконец, где сейчас риск? Мы еще детей с ним не крестили… А надо, конечно, толком будет разузнать. Да не в этом дело.

— Не в этом, — опять согласилась Наташа. — Но и не в том же, что он сам… ну, неприятен, что ли? Нельзя же из-за этого быть несправедливым. Он очень значительный.

— И, ей-Богу, прав, — задумчиво сказал Михаил. — Имей я возможность — и я бы с этими архиереями потаскался и к иеромонаху Лаврентию бы съездил. Все это знать нужно. Мы здесь как слепые.

— Пойдем спать, Михаил. Успеем еще, поглядим. А Мета как?