– Надвигается шторм! – орал я. – Шторм! Снова и снова повторял я это слово, пытаясь вдолбить что–нибудь в его тупую башку.

Может быть, мои труды и увенчались бы успехом, если бы Хиггинс внезапно не оторвался от скалы и не начал усиленно грести обратно к «Мэри Дир». Запаниковал ли он и решил сделать отчаянную попытку вернуться на борт судна или неожиданно сжалился и пытался вызволить нас с заброшенного судна – этого я никогда не узнаю, потому что прилив потянул его на север со скоростью примерно узла в три. Он греб как одержимый, стараясь двигаться быстрее, но продвинулся не более чем на двадцать ярдов. Чувствовалось, что он устал и выдохся, а прилив относил его все дальше и дальше.

В конце концов он сдался и направил лодку наперерез приливу под защиту Клыкастого Грюна, выбрался на скалу и сел, опустив на колени голову.

Шум насоса стих, и я внезапно услышал свист ветра, гуляющего в разбитой рубке. Патч выключил мотор и шел мне навстречу.

– Придется затопить судно, – громко и ясно произнес он. – Это наш единственный выход.

Но теперь затопить его, похоже, не удастся. Каждое отверстие, ведущее внутрь, было закупорено, и до кингстонов нам не добраться. Даже двери в машинное отделение были заварены, чтобы не пропускать воду. Спасательная компания потрудилась на славу, превратив это корыто в подводную лодку.

– Остается только надеяться на лучшее! – констатировал я.

Патч рассмеялся, и под стальными сводами прохода прокатилось эхо.

– Западный ветер усилит прилив. Когда вода поднимется, корабль поплывет, если его ничто не будет держать. Он высосан насухо, кроме передних трюмов. – Голос Патча звучал хрипло. – Если бы я был один, то еще ничего, – он пристально взглянул на меня, – но для вас это чересчур! – Он пожал плечами и добавил: – Давайте–ка лучше посмотрим, нет ли здесь какой–нибудь еды.

Его поведение немного напугало меня, и, плетясь за ним в камбуз, я жалел только об одном: слишком поздно я проснулся!

Французские спасатели прочно прикрепили «Мэри Дир» перлинями к скалам, а Хиггинс ее освободил. Я не мог его ненавидеть, у меня уже не было сил для ненависти. Но если бы я вскочил сразу, как только услышал его шаги!

Словно угадав мои мысли, Патч произнес: – Хорошо хоть, и Хиггинсу придется несладко в его лодке!

В камбузе было холодно и страшно воняло. Вода, как и французы, побывала здесь раньше нас. Ни одной консервной банки! В шкафу лежал размокший и заплесневевший хлеб, покрытое личинками мясо и выпачканное слизью и песком масло. Мы нашли только немного еще съедобного сыра, банку полузасохшей горчицы, немного маринованных огурцов и треснувшую банку с мармеладом.

Это было быстро съедено, после чего мы обшарили все сохранившиеся жилые помещения. Нам удалось отыскать липкий комок леденцов, банку имбиря и пару банок мясных консервов, припрятанных кем–то из матросов. С этими жалкими трофеями мы вернулись в салон на полуюте и немедленно расправились с ними.

Быстро надвигался шторм. Вода поднималась, и вскоре волны начали захлестывать мостик. Мы почувствовали, как палуба начала покачиваться под нашими ногами. Выглянув в дверь, я заметил, что голубая лодка все еще качается с подветренной стороны Клыкастого Грюна.

К полудню шторм разбушевался не на шутку. Весь нос «Мэри Дир» буквально избивали волны, а капитанский мостик то и дело скрывался в белой пене. Все судно тряслось от этих бешеных атак. Вода крутилась у нас под ногами; гул волн, бьющихся о борта, был таким сильным, что в ожидании очередного удара у меня перехватывало дыхание, словно били по моему телу. Я старался не думать, особенно о море, об этом ужасном, вечном море, где за кормой нашей развалины медленно исчезала Минкис.

За два часа до полного прилива я еще раз видел Хиггинса. «Мэри Дир» уже начинала подниматься на воде, а Клыкастый Грюн, как гнилой зуб, выступал из белой пены, обдаваемый брызгами. Хиггинс полз по скале к своей лодке. Я видел, как он сел в нее и поднял весла. Налетевшие волны скрыли скалу, и1 я потерял его из виду.

Это был последний раз, когда я видел Хиггинса. Думаю, он пытался добраться до «Мэри Дир», а может быть, предполагал, что сумеет в. лодке достичь материка. В любом случае выбора у него не было: при приливе во время шторма Клыкастый Грюн – не защита.

Я долго сквозь дождь наблюдал, как голубая лодка мелькает между гребнями волн, но ветер загнал меня в салон, и я рассказал Патчу, как исчез Хиггинс.

Он пожал плечами и сказал: —

– Повезло же этому подонку! Он, наверное, уже мертв! – В голосе Патча не было гнева, только усталость, одна усталость.

Наш салон был примерно шесть на десять футов. Об–шивка стен ободрана, мебель поломана, стекло выбито, пол усеян песком.

Здесь было сыро и холодно, в воздухе летали брызги, и все звуки шторма усиливались, как в резонаторе, но все–таки мы выбрали его убежищем, потому что он располагался высоко на корме, а именно кормовая часть «Мэри Дир» была более надежна.

Долгое время мы ощущали какое–то движение, судна, стены салона словно поднимались и опускались в момент, совпадающий с пистолетными выстрелами волн, Разбивающихся о корпус. Это движение сопровождалось скрежетом киля, царапающего по гравию дна, но этот скрежет скорее чувствовался, чем слышался, потому что Все звуки заглушались ревом шторма.

Вдруг иллюминатор с треском распахнулся: «Мэри Дир» тронулась со дна и повернулась носом к ветру.

Я выглянул наружу. Клыкастый Грюн остался по правому борту. «Мэри Дир» была на плаву. Она повернулась носом к волнам, а приподнятая корма сыграла роль паруса. Волны взрывались огромными облаками брызг, и вода омывала мостик, проникая во все отверстия. Клыкастый Грюн скрывался, и его очертания постепенно размывались.

Я крикнул Патчу, что мы спасены. Он же, выйдя из салона, смотрел, как плывет эта развалина с утопленной под водой носовой частью.

– Мы спасены! – кричал я. – Если мы благополучно минуем Ле–Соваж, все будет в порядке!

Он посмотрел на меня. Наверное, он раздумывал, не лучше ли утаить правду. Но потом все–таки произнес:

– Прилив все усиливается…

– Вот именно! – радостно подхватил я и вдруг понял: в течение добрых шести часов после прилива будет северный отлив, и нас понесет обратно на Минкис, когда все скалы выйдут наружу! – Боже Всевышний! – выдохнул я, вернулся в салон и лег на койку.

Самое ужасное заключалось в том, что мы ничем не могли себе помочь.

В сумерках мы оказались в водовороте белой воды, где не было ни одной скалы. Не знаю; спал ли я или просто лежал и дремал, но от резкого удара меня сбросило на пол. Наверху, где–то спереди, раздался страшный треск, а потом медленный скрип сжимаемого металла.

Шум моря стал вдруг громче и страшнее.

Я тихо лежал там, где упал, ожидая, что волны в любой момент поглотят нас. Но ничего не произошло, только облако брызг коснулось моего лица. Скрипящий, выворачивающий внутренности звук усилился и слился с шумом моря.

Я поднялся, но в это время пол салона ушел из–под ног и меня выкинуло в дверь. Я стукнулся о переборку больной рукой, и у меня перехватило дыхание. Однако, увидев происходящее, я забыл о боли. «Мэри Дир» накренилась, капитанский мостик превратился в груду обломков, труба исчезла, мачта, переломленная пополам, висела в путанице тросов, упав на стрелу крана, а волны перекатывались по носу.

Патч лежал на спине у входа в рубку. Преодолевая спазм в горле, я крикнул ему:

– Она утонет? — Да.

– Когда?

– Бог ее знает.

Больше мы не говорили и не двигались с места, следя за появляющимися из пены зазубринами скал. Наступали сумерки. Мы слышали, как в агонии истязаемого металла где–то за мостиком разрывается палуба. Вероятно, отламывался нос.

Внезапно раздался последний ужасный треск, и то, что осталось от судна, слегка поднялось и с диким стоном и скрежетом полетело к скалам. Теперь мы увидели черный клин полуоторванного носа. Он еще волочился за нами, а из развороченного трюма вываливались кипы хлопка и огромные ящики. Волны относили их к рифам и разбивали вдребезги.