Она получает совсем не гроши, и работы у нее — кот наплакал, все-таки фонд — не торговая компания. Если по-настоящему, ее следовало бы выгнать. Прямо сейчас, без задержки. С первыми двумя я так и сделал. Но именно потому, что я их выгнал, мне не остается ничего другого, как эту терпеть. Выгнав ее, я обрету точно такую же четвертую.

— Сколько бы вы хотели получать? — спрашиваю я.

Она называет сумму. Плати я ей столько, через полгода счет фонда будет пустым.

— Давайте реалистичней, — предлагаю я.

Она начинает орать. В смысле, она говорит, но все равно что орет. Так продолжается добрые десять минут. Консенсус, к которому мы приходим, больше устраивает ее, чем меня, но ее предшественницы стоят у меня перед глазами и незримо для нее агитируют в ее пользу.

Дело занимает у нас еще десять минут. Разве чуть побольше. До пятнадцати минут, во всяком случае, мы не дотягиваем.

Тайфун, подрагивая в руке своей раблезианской сумкой, удаляется из квартиры, как и положено уходящему тайфуну, в сиянии благости и чистого неба над головой. Из комнаты после щелчка замка с лицом, перекошенным словно от зубной боли, вылезает Костя.

— Ну, крокодил, — говорит он с тем восхищением, которое на деле означает потрясение. — А ты-то, ты-то! Совладать с такой пастью! Я бы не смог.

— То-то ты спрятался и не возникал, — поддеваю я Костю.

— Так ты же сам сказал — не возникай. — Костя со своей серьезностью, как всегда, заглатывает крючок до самого желудка.

— А ты бы не стерпел, выскочил — и пришел мне на помощь.

— Как бы это я тебе помог? — недоуменно вопрошает Костя.

— По морде бы ей, по морде!

— А-а, — доходит до Кости, что попался. И он делает вид, что замахивается на меня: — А вот если я тебе? Сколько еще будешь держать меня здесь? Пашу у тебя, как раб на галерах!

— Скоро, Костя, скоро на отдых, — отвечаю я теперь без всяких шуток. — Вот сын сейчас еще поднесет свои материалы, и на них закрываем исходную базу.

Мое намерение выдать на-гора бумагу, где будет вся правда-матка, обернулось воистину галерами: голое изложение своего взгляда и мнения — это для публицистического выступления в печати, документ требует конкретики, цифр и фактов, статистики и социологических данных — и пришлось все это добывать, а добывши, сопоставлять и анализировать. Что говорить, то, что мы делаем сейчас вдвоем с Костей, в советские годы делал бы целый институт, со зданием в пять этажей, штатом в сто человек, персональной машиной директора и загранкомандировками за госсчет. Без собственного исследования, пусть и небольшого, оказалось, также не обойтись, и мы на моем корыте побывали с Костей в целом десятке подмосковных городов — провели там уличные опросы; тоже, кстати, работенка не для ленивых. Разве что еще один человек будет иметь право на частицу будущей славы: мой старший сын. Уже пару месяцев, как он покончил с личным предпринимательством, устроившись в какую-то, как сам говорит, серьезную контору, ездил вот от нее в командировку на Урал — мой родной Свердловск, ныне Екатеринбург, Челябинск, Магнитогорск, Курган, — и я, дав анкеты, обязал его провести нужные мне опросы там. О, до чего ему не хотелось! Уж он отговаривался! Но занять у отца и не возвратить — это нормально? Раз нормально, весло в руки — и на галеру. Долг платежом красен.

Новый звонок в дверь раздается — мы с Костей втянулись в работу, и от нас идет пар.

— Кто это еще? — отрываясь от компьютера, недовольно вопрошает Костя. День крещения запомнится ему не только знакомством с Евдокией, но и ударным трудом.

— Скорее всего, о ком мы с тобой говорили, — роняю я, направляясь к двери. — Мой старший. Будем надеяться, сделал, что требовалось.

— Особо не надейся, — кричит мне в спину Костя. Его собственный родительский опыт подсказывает ему ответ, не делающий чести нашим детям.

Я открываю дверь. Это он, сын. И, едва переступив порог, он, как обычно, погребает меня в своих объятиях.

— Папа, папа, папа, — говорит сын, поглаживая меня по спине, по плечам, по шее. — Папочка мой, родной мой. Я тебя люблю, папочка, ты у меня такой папа!

Я не знаю, как реагировать на это. Я не привык к подобным нежностям с его стороны, мне неловко слышать его обращение «папа» — всегда «отец», с чего бы вдруг «папа»? — и в ответ я бормочу что-то несуразное, типа «ну хватит», и стараюсь поскорее выдраться из его рук.

— Раздавишь, — говорю я. — Прямо уральский медведь.

— Нет, нет! — выпускает меня сын из своих объятий. — Настоящий уралец ты, я только сын уральца. Так там везде и представлялся: сын уральца.

В голосе его нет и следа депрессии, что пережимала ему горло годы и годы, это голос удачливого, крепко стоящего на ногах, сильного человека.

— Сын уральца привез с Урала, что от него требовалось? — спрашиваю я.

— Все, что надо. Все сделал, как ты просил, — отвечает сын. — Со временем было напряжно, но я все равно. Бегал по улицам, приставал к людям, будто какой-то студентишка.

Мне нравится этот его новый голос, мне приятно его слышать, как у меня сжималось сердце от того его голоса, напоминавшего об обвитом змеями Лаокооне. Все это, однако, не значит, что я забыл, зачем он пришел ко мне.

— Ничего страшного, что побегал, — жестоковыйно не принимаю я его жалобы. — Мы вон с Костей тоже бегали.

— А, Константин Павлович еще здесь, не уехал! — восклицает сын. — Рад буду его увидеть.

Он всегда любил Костю, ему нравится с ним общаться, особенно это усилилось после отъезда Кости, как оно говорится, на ПМЖ в Германию — возможно, потому что Костя теперь словно бы окружен неким невидимым, но явным ореолом, от него натягивает ароматом иной жизни, благоуханием европейской цивилизации.

Костя между тем выползает из комнаты.

— Привет-привет! — подает он руку моему сыну. — Слышу-слышу ваш разговор. Молодец, что помог отцу. Я, видишь, тоже впряжен.

Мы все втроем перемещаемся из прихожей на кухню, Костя принимается хлопотать по хозяйству, собирая чай, а я, мешая ему, раскладываю перед собой стопку бумаг, принесенную сыном, лезу внутрь ее, просматриваю анкеты, комментарии, которые он сделал в соответствии с моей просьбой. Похоже, сын ничего не приукрасил — и в самом деле побегал по улицам студентишкой, попахал.

— Спасибо, сын, — благодарю я его.

— Пожалуйста, папа, — этим своим новым, раскрепощенным голосом отвечает мне сын.

С полчаса мы сидим на кухне втроем, в нас с Костей после «Ист буфета» не лезет ничего, а сын ест и нахваливает, расспрашивает Костю о жизни в Германии — словно собирается перебраться туда сам. У меня возникает чувство, что аромат иной жизни, исходящий от Кости, вызывает в моем сыне ту печальную зависть, что свойственна человеку при сознании полной невозможности обрести имеющееся у другого — когда обрести это хочется.

Потом Костя уходит в комнату грести галерными веслами дальше, и мы остаемся с сыном на кухне вдвоем. Меня безумно интересует, что представляет собой его работа, позволившая ему буквально переродиться, но ничего внятного услышать мне от него не удается. Ни о том, зачем он ездил на Урал, ни о том, в чем вообще заключаются его обязанности, как, равным образом, и о самой конторе. Из его ответов выходит, что, работая сейчас в этой конторе, он охраняет-оберегает страну от всякой нечисти. За что и получает хорошие деньги, для чего и нужно мотаться по всей стране. Но есть же всякие государственные институты, удивляюсь я, которые этим занимаются: ФСБ, милиция, другие структуры. Ты что, режу я уже напрямую, в какую-то из этих служб определился? Да нет, папа, это у тебя примитивные представления о современном устройстве общества, сейчас все не так, отмахивается сын. Ради провокации я высказываю бредовое предположение: вы что, типа каких-то коммерческих структур при этих службах? Нет, не так, конечно, получаю я ответ, но если тебе хочется, то считай, что так. У нас учредители очень серьезные люди, все раньше в тех структурах работали. Так вы вроде какого-то детективного агентства, что ли, осеняет меня. «Нет, пап, ну какое детективное агентство, — усмехается сын. Мы ни за кем не следим, у нас сбор информации по-другому организован». Единственно внятное, что мне удается вытащить из него, так то, что его контора по своему официальному статусу тоже фонд, как те «рога и копыта», которые учреждены по научению Евгения Евграфовича мной. Что ты, какие параллели, снова с усмешкой отзывается сын, когда я поминаю свой фонд. У нас все по-настоящему. Офис, техника, летучка, совещания. Не сравнивай.