Серега потихоньку встал, накинул халат и вышел из палаты. В судовом лазарете два выхода: один, обычно открытый, — со стороны столовой, другой, запасной, — напротив, ведущий на палубу ко второму трюму. Он пошел к запасному выходу, как можно осторожнее открыл его, выскользнул из лазарета и поднялся по трапу на палубу. Палуба была пустынная, залитая мертвым, каким-то зеленоватым светом луны. Блестело море, внизу работал завод, лилась вода, и вместе с нею различные отбросы текли на радость бычкам и чайкам. Чайки кричали тоскливо, как бездомные кошки.

Серега шел на корму глухими местами, старался, чтобы его никто не увидел. Он хотел проститься со своим старшим другом, сказать ему всего несколько слов — с глазу на глаз.

На корме он чуть не столкнулся с беззаботной парочкой, стоявшей в тени около запасного винта. Девушка в объятиях парня самозабвенно лепетала:

— Митя, Митенька!

Сереге стало очень обидно, что в такую ночь, когда все должно застыть в горе и печали, потому что нет и никогда не будет Женьки Карповича, люди легкомысленно целуются, говорят слова любви. И с этой нестерпимой обидой он вошел в темный коридор, ведущий к дверям красного уголка. Тут возник у него страх, ноги стали малопослушными. Он вспомнил умершую бабушку и то, как он долгое время боялся входить в комнату, где она лежала мертвая. И подумал он о том, что никогда еще в своей жизни не видел умерших.

В красном уголке был полумрак, светила лишь одна лампочка около трибуны. Стол с гробом стоял в центре, около него кто-то был. Серега замер и вдруг услышал голос Насти:

— Кого я теперь буду ждать, кого ждать?

Серега медленно попятился и бегом устремился вверх по трапу. Лишь на палубе, около третьего трюма, он остановился и отдышался, попытался вспомнить то, что хотел сказать у гроба, но в голове метались лишь отдельные слова и обрывки фраз из глупейшего письма; ненужный хлам, расцвеченный эмоциями, в которых он уже не находил прежнего смысла и значительности.

И продолжал звучать в ушах вопрос Насти, от которого сострадание к ней стремительно росло и становилось невыносимым. Оно сжигало, раскаляло его, словно кусок металла в сильном огне. И Серега, дважды спасенный в один день, подумал и вдруг понял, как ничтожно пережитое им по сравнению с тем, что он теперь обязан и должен!

Да, это правда, несколько дней назад он был куском мягкого железа и попал в огонь, и в нем чуть не расплавился. Но, охлажденный большой мыслью, большой целью, приобрел, как закаленная сталь, твердость, без которой человек — ничто. Сергей усмехнулся, вспоминая себя в недавнем прошлом, и посмотрел на равнодушное море.

Потом пошел в лазарет и в темноте, не зажигая света, порвал письмо, а в конверт вложил новый листок, на котором размашисто написал:

«Боцману на бак!» — раздалась команда из динамика, и она разбудила смертельно уставшего Серегу.

Он поднялся на койке, подумал: «На южное поле пришли. Скоро подъем», — и стал будить товарищей.

Начинался новый день путины.

АУШТРИНИС[12]