Серега стал мечтать. А мечтать он привык с детства. У него было живое воображение. Такое, что, если он закрывал глаза, мог видеть свои мечты, вроде как видят кинофильм. Картина за картиной проплывали перед ним, и главным героем был он, Серега. Вот Карпович заболел, его положили в лазарет, и пришел к нему озабоченный завлов: «Кого, Женя, старшиной на «семерке» ставить?» Карпович удивленно смотрит на завлова. И вот Серега — старшина, самый молодой среди всех и самый умный, самый боевой. Он тогда купит у Петьки с «Азика» японские сапоги, мягкие и такие красивые — закачаешься!

Конечно же, Серега быстро сумеет вывести «семерку» на первое место. И когда Карпович выздоровеет, он скажет капитану: «Видели, какой мужик меня заменил? Пусть остается старшиной до конца путины, а я пойду к нему в помощники».

Так мечтал Серега до тех пор, пока его не толкнул в плечо Карпович и не сказал ему:

— Не спи, друг!

Сказал и наклонился, полез, кряхтя, в тесную обитель Василия Ивановича, взял там телефонную трубку и прислонил ее к уху.

— Я «семерка», я «семерка»! Прием!

Серега сверху глядел на старшину, слушал его негромкий бас и обижался. Мог бы Женька доверить ему выйти на связь с базой, но нет, не утерпел, сам взялся, чтобы подчеркнуть то, что именно он старшина и главный на боте.

— Я «семерка», я «семерка». Прием! — продолжал басить Карпович, очень сильно прижимая трубку к уху, так, что ухо покраснело. — Не слышат. Спят, что ли, на базе?

— Да этот Валера наш суматошный, — сказал Василий Иванович, — бегает небось, бичей на палубе гоняет и про связь забыл.

— Кто его знает, — сказал старшина и поднял голову вверх. — Серега, давай ты, а я пойду хлопцам помогать сети распутывать.

Карпович встал во весь рост, и ему внезапно почудилось, что он провел у радиопередатчика не три минуты, а по крайней мере час. Слишком изменилось все вокруг. Солнце уже не сияло в чистом небе. Оно было тусклое, и на него можно было смотреть, не боясь рези в глазах. Море оставалось спокойным, но стало оно свинцовым и угрюмым. Бока накатных волн уже не были отполированными, не лоснились. Они приобрели какой-то пепельный, серый цвет и, возможно, от этого казались выше, нескончаемой чередой громадин, среди которых одиноко качался маленький бот.

— Так, — пробурчал старшина и почесал затылок.

Ему стало тревожно, неуютно. Он хорошо знал, что такое внезапный шторм в Охотском. Бывало, что швыряло его бот, как щепку, то подымало на высоту пятиэтажного дома, то бросало куда-то вниз. Но все это бывало рядом с базой. Уже сам вид базы, которая грузно качалась на волнах, давал уверенность, прогонял страх перед разгулявшейся стихией. Если что, с базы смайнают резервный бот, спасут. Оттуда смотрят на тебя сотни глаз, там сотни рук, готовых тебе помочь.

— Эй, хлопцы! Вася, кромсай сети, к дьяволу! — вдруг распорядился старшина. — Японцам объясню потом. Поймут меня!

Только отдал он эту неожиданную для всех команду, как его дернул за штанину Серега:

— Жень, а Жень, база нашлась. Говорят, сматывайте удочки без никаких. Надвигается шторм.

— Ясно, — сказал Карпович. — Передай, у нас все нормально, идем.

— Так мы их слышим, а они нас — нет!

— Не слышат — не надо. Увидят скоро, но ты от передатчика ни шагу!

В резких, властных распоряжениях старшины Костя Ильюшиц сумел почувствовать тревогу и, разогнув спину, крикнул с носа на корму:

— А что случилось, старшо́й?

— На базе очередь большая, — пошутил Вася Батаев, — надо спешить, а то вода кончится.

— Я ведь серьезно!

— Ты работай серьезно, — отозвался с кормы старшина, — видишь, погода меняется!

— Люблю изменения, — легкомысленно сказал Костя, остроносый, худощавый и поразительно трудолюбивый человек. — Вот чего я сюда подался? Изменений захотел…

— «Трабайя, трабайя, неху!» — запел Серега, прижимая трубку передатчика к уху, и тут же перевел слова из бразильской песни: — «Работай, работай, негр!»

Ильюшиц вытащил из кармана часы, посмотрел на время и мечтательно вздохнул:

— У нас сейчас, хлопцы, в деревне Рог раннее утро. И такая красота! Жена корову подоила, детей в школу отправила.

УТРО. БЕЛОРУССИЯ

Да, если в Охотском море день уже кончался, то в Белоруссии было раннее утро. Почти пятнадцать тысяч километров отделяли деревню Рог от района крабовой путины, и разница во времени была в девять часов.

Жена Кости отправила детей в школу и пошла кормить кабанчика. Она вышла во двор, грузная, дородная сельская женщина во цвете лет. В руках она несла ведерный чугунок толченой мелкой картошки. За ней, цепляясь за платье, бежала младшенькая — четырехлетняя Ниночка.

— Мама, конфет хочу. Купи!

— А молочка не хочешь?

— Конфету хочу!

И тут в калитку с улицы постучали. Катя охнула от неожиданности, поставила чугунок на землю и пошла открывать.

— Катя, это я, — раздался за калиткой хорошо ей знакомый дребезжащий голос почтальона деревни Рог старика Адама. Словоохотливый, общительный, он и в силу своего характера, и в силу служебного положения знал все деревенские новости.

— Дедушка Адам, проходите, проходите, — засуетилась Катя, сердце которой сладко защемило в предчувствии вестей от милого Кости.

Они прошли в просторный дом, целиком и полностью сделанный руками Кости. Дед Адам решительно уселся на табуретке около стола, а Катя, соблюдая давнюю традицию, побежала в кладовку, чтобы угостить почтальона.

— Садись, милая хозяюшка, составь кумпанию. Последний раз я сидел в кумпании нашего председателя колхоза. Ему дочка из ГДР посылку прислала. Штаны короткие, как на мальчика, прислала батьке в подарок. «Чорты» называются.

— Шорты, — поправила его Катя.

— Я и говорю — чорты. Неужели он их наденет? Так вот, сидю, чаю пью. Беседуем. Сердится председатель, что Костя с колхоза подался на путину.

— Он Костю на курсы механизаторов не пускал. Тоже небось рассердил Костю-то, — сказала Катя.

— И-и-их, милая, председателя понимать тоже надо. У него каждый на счету. Он думал: отпусти Костю на курсы, а Костя пообомнется в городе и останется там, работу посля курсов найдет.

— Он и так нашел, на востоке.

— Это его Федька сманул. Сам уже десятый год на путину ходит, видно понравилось, и других сманывает. А председатель что? Председателю здеся люди нужны, а рыбаков на востоке небось хватает. Зачем там белорусские трактористы?

Вот так и беседовали обрадованная Катя и словоохотливый дед-почтальон. Но за разговором Адам не забывал о деле. Он не торопясь копался в своей обширной, полупустой сумке, выуживая оттуда вначале письмо, затем шариковую ручку и следом почтовый перевод, к которому отнесся особо внимательно и бережно — это документ денежный!

— Пиши-ка здесь, милая, сумму прописью, а не цифрами. Поглядеть бы у тебя надо и пачпорт, да ладно, знаю так, что ты Ильюшиц, законная супруга Кости.

Но Катя от радости, что пришли не только деньги, но и письмо, да, судя по конверту, толстое, немного поглупела, принесла паспорт, бережно развернула его перед дедом. Потом она несколько раз пересчитывала деньги — тридцать три трешки и один рубль. По почте она получала впервые, и ее умиляла вот такая необыкновенная точность почты, вежливость почты. Принесли не извещение, а сразу и деньги, прямо домой! Она решила, что, пожалуй, почтальону следует дать немного на пиво или на стакан вина. Вот почему она прошла в другую комнату и отсчитала там пятьдесят копеек, но по дороге не то что застыдилась, а решила быть щедрой до конца и пододвинула деду целый рубль. Дед, которого обычно односельчане только кормили, оценил эту щедрость, но и обиделся. Сказал Кате: «Мне на почте плотють». Ему не захотелось быстро уходить, уходить, не узнав вначале того, как там живет и работает Костя. И в рубле он увидел некую символику. Как будто выходило так: сделал свое дело, получай рубль и катись, а уж этого меньше всего хотелось крайне любопытному Адаму. Из деревни Рог уезжали, уезжают и будут уезжать и будут возвращаться назад из райцентра, из Минска… Костя же уехал крайне далеко, на карту глянешь — и то не по себе становится. И как он там, у берегов Аляски, или у Японии, или у Камчатки? Это интересовало не только Катю, но и всех жителей небольшого Рога и даже самого председателя колхоза. Конечно, десятый год ездит на восток баламут Федька, но Федька человек неразговорчивый, крайне осторожный, он и жену привез с востока, тоненькую девочку, мало приспособленную к колхозной работе и ставшую здесь, в деревне, продавщицей и законодательницей женских мод. Совсем другое дело Костя. Когда он законфликтовал с председателем из-за курсов, затем уехал, большинство стало на его сторону, и даже сам председатель почувствовал, как уменьшился его авторитет, как нехорошо поступил с одним из лучших трактористов.