Она покачала головой.

— Не думаю, что хватит сил, Оливер. У меня нет нужной для этого дерзости.

— Ну, так просто подумай о себе. Вспомни о своих денежных проблемах.

— И так все думают о себе, — внезапно ее тон стал жалобным, на глаза навернулись слезы.

— Для этого есть причины, Энн, — Оливер чувствовал, что сейчас взорвется, — мы не такие уж и плохие люди.

— Вся кутерьма из-за дома, Оливер. У тебя появится еще один такой же. А это все, — она взмахнула руками в воздухе, — всего лишь вещи.

— Она не имеет права забрать себе все, — он отвернулся с потухшими глазами.

— Это навязчивая идея, и из-за нее вы оба превращаетесь в безумцев. Я видела тебя вчера вечером с ножом. Ты сам себя не помнил. До сих пор не понимаю, как ты не перерезал горло детективу. Я была уверена, ты так и сделаешь. Это уже серьезно, Оливер. Я не могу видеть, как вы сходите с ума. Даже после того, что Барбара мне сделала. Я просто не воспринимаю ее как настоящую Барбару. Если бы вы только могли видеть себя со стороны, — от такой длинной речи она почти задохнулась и села на свою старинную кровать, сделанную в виде саней. — Я не хочу присутствовать при таком зловещем спектакле. И я не хочу становиться его участником.

Он отошел от окна, приблизился к ней и тоже сел на кровать, трогая пальцами круглые деревянные края. Мысли его, казалось, уплыли куда-то, словно в надежде найти решение.

— Мы нашли эту чертову штуковину в Миддлберге[40], — он медленно выговаривал слова. Поначалу она смешалась от столь резкой перемены темы разговора. — Эта мебель вошла в моду после французской революции, в период консульства[41], сделана около 1810 года. Мы ее отреставрировали. Знаешь, если отреставрировать антикварную вещь, она потеряет в стоимости. Бред какой-то, верно? Но нам нравилась сама эта идея. Что за чудная фантазия была у людей в то время. Кровать в форме саней. Закрываешь глаза и соскальзываешь в спокойную дремоту.

— И все же это всего лишь вещи, Оливер.

— Когда-то и я так думал. Но теперь они стали снами, да — это сны, словно ты вступаешь в чью-то жизнь. Начинаешь гадать, сколько людей спали в этой кровати, о чем они думали, какой была их жизнь, — его взгляд обежал комнату. — Это больше, чем просто предметы. Думая о них, ты продлеваешь им жизнь. Может быть, жизнь — это сон.

— Я знаю, они очень красивы. Понимаю твои восторги. Но все равно они мертвые предметы, не могут чувствовать. Люди — вот с кем надо считаться в первую очередь.

Она повернулась, и он обнял ее. Она почувствовала его дыхание над своим ухом.

— И я люблю твоих детей, — продолжала она. — Привязалась к ним, готова многое для них сделать. Мне кажется, они должны обладать какой-то невероятной выдержкой, чтобы благополучно пройти через испытание. Вы жестоки к своим детям, они не простят вам.

— Я знаю, — шепнул он. Упоминание о детях, казалось, вернуло его к действительности. — И я не хочу делать им больно и дальше. К слову говоря, я решил отправить их на лето в лагерь. Лучше им побыть подальше отсюда, пока все не кончится.

На самом деле идея отправить детей пришла ему в голову только что. После их отъезда Энн тоже сможет уйти. Он надеялся, что она сама придет к такому выводу. Но тут возникала другая проблема. Они с Барбарой останутся вдвоем на целых два месяца. Одни. Он пожал плечами, в который раз недоумевая, как докатился до такого ада. С ним действительно что-то произошло, он признавал это. Возможно, потерял чувство собственного достоинства, мужскую гордость. Несомненно, утратил власть над ходом вещей. Он снова повернулся к Энн, ожидая одобрения его решения, желая получить ощущение утраченной силы. Он обнял ее, тут же почувствовав желание.

— Спаси меня, Энн, — умоляюще шепнул он.

— Хорошо, Оливер, — прошептала она в ответ, когда он начал снимать с нее одежду.

— Прости меня, — пробормотал он. — Чертов Гольдштейн.

— Гольдштейн?

— Он сказал, женщины, когда любят, обязательно делают глупости.

— Он сказал правду, — ответила она. Он сжал ее в объятиях, как утопающий человек хватается за брошенную ему веревку.

ГЛАВА 17

Джош с дедом настреляли две дюжины кроликов, и Барбара, упаковав тушки со льдом и не сняв шкурок, взяла их домой. Еще у отца она выпотрошила пятнадцать кроликов и также забрала домой. Тушки, словно казненные преступники, висели теперь на крюках для посуды над рабочим столом в ее кухне. Она снимала кроликов по одному, вспарывала каждому по всей длине брюхо, а затем отделяла шкурку. После этого вскрывала грудную клетку, удаляла внутренности, нарезала тонкими ломтиками мясо и складывала в большую миску.

Идея изготовить рагу из кроликов пришла к ней совсем недавно, и она уже начала обрабатывать французский рынок, подготавливая его к новому блюду. Она была рада работе, которая временно отвлекала от мыслей. Термонт позвонил ей в воскресенье. Все сорвалось. Детектив был расстроен и напуган, требовал немедленной уплаты, ссылаясь на то, что Оливер украл у него часть оборудования, остатки которого она уже заметила в баке для мусора.

Разумеется, она вовсе не в восторге от необходимости слежки за мужем, но, говорила она себе, у нее нет другого выбора. Если бы он только понял и убрался из дома раз и навсегда. Она удивлялась, что почувствовала укол ревности. Она понимала, какие опасности таит в себе воздержание для мужчины, и знала, что в определенных обстоятельствах Оливер непременно не устоит. Часто, вернувшись домой после продолжительных командировок, он налетал на нее словно похотливый зверь. Она, разумеется, покорно подчинялась, не столько ради радостей секса, сколько для поддержания статуса образцовой супруги. Все это входило в обыденную программу их отношений, что давало ей теперь дополнительный повод еще больше ненавидеть себя за свою прежнюю жизнь.

Отчасти она даже чувствовала облегчение, что не придется смотреть на собранные детективом доказательства. Но тут же собственная мягкотелость рассердила ее, и она принялась кромсать кроликов с таким жаром, словно перед ней была вражеская плоть. Кто ее настоящий враг? Она сама? Оливер? Энн? Ей хотелось извиниться перед Энн. Она действовала в каком-то угаре. Ее поступок просто уловка, часть ее тактики. На войне людям приходится переступать через собственное "я", подавлять в себе сочувствие, доброту, разум.

Термонт запретил ей даже обсуждать случившееся с кем бы то ни было.

— Забудьте. Мы промахнулись, — пролаял он по телефону и, чтобы предупредить распиравший ее протест, тут же повесил трубку на рычаг.

Остатки оборудования в мусорном баке свидетельствовали о ярости Оливера. В этом он тоже совершенно не походил на того человека, каким был прежде. Оливер всегда руководствовался логикой, никогда не проявлял признаков жестокости и вообще очень редко выходил из себя. Он никогда не терял головы. Хладнокровие было еще одной его чертой, за которую теперь она его презирала.

"Надо уметь владеть собой, не показывать слабые места", — когда-то он вложил этот урок в ее память, и теперь она старательно следовала его советам.

Ей удалось, подумала она, выстоять первую встречу с Энн с недюжинной актерской выдержкой. Они обменялись будничными фразами о погоде и о прошедших выходных. Барбара завела длинный монолог о своей поездке с детьми, как будто между ней и Энн ничего не произошло. Энн держалась заметно холодно, хотя небольшое подрагивание губ и нервные взгляды, которые она бросала время от времени на Барбару, выдавали установившееся между женщинами напряжение. Лишь когда Энн ушла в свой университет, в Барбаре поднялся гнев. Эта маленькая сучка трахнула Оливера под крышей ее дома, в комнате рядом со спальней дочери. Все внутри клокотало от ярости, отчего еще быстрее двигался нож, которым она разделывала кроликов.

Необычные обстоятельства этого утра нарушили привычный ход ее мыслей, и, лишь заложив кроличьи потроха и мясо в мясорубку, она сообразила, что еще не кормила и даже не видела этим утром Мерседес. Барбара поискала в обычных укромных местах вокруг кухни, затем прошлась по любимым логовищам кошки в саду и заглянула на балки гаража.