– Видишь ли, обеим эти реликвиям приписывается одно общее свойство – способность отвечать на вопросы. Бронзовая голова, которую Папа держал в своем дворце, отвечала «Да» или «Нет» на вопросы, которые он ей задавал о политике, и всеобщей ситуации в христианстве. Тамплиерский же Бафомет, имеет гораздо больше описаний. То это была скульптура женщины с мужской головой и белой бородой, которая держала в руках Солнце и Луну, соединенные золотой цепью. Другие описывали Бафомет иначе, имел несколько голов, или лиц или фаллос.

Руджеро ел, размахивал руками и непрерывно говорил. Я только удивлялся как это у него так ловко получается.

– В иных был подобен человеку с козьей головой или же только как голова козла. В средние века его представляла настоящая человеческая голова (набитая или череп) или ее скульптурное изображение из металла или дерева. Иногда была украшена черными кудрявыми волосами.

Я уже был сыт, но луковый суп и последовавшие за ним блюда были так вкусны, что я потихоньку приговорил и их, затем сосредоточился на сыре, оливках и тонко нарезанном вяленом мясе, чудесно сочетавшихся с вином и граппой. Мое внимание полностью поглотил рассказ Руджеро.

– А еще одна легенда явно использует греческий миф о Медузе Горгоне. Серджио, ты же должен его знать. По нему окаменеет каждый, кто на нее посмотрит. Причем эту убийственную особенность голова не теряет и при отделении ее от тела. А Бафометом по этой легенде, является голова благородной девицы из Триполи, в которую влюбился один из непосвященных братьев тамплиеров. Когда она умерла, этот брат выкопал ее мертвое тело и и отрезал голову.

– Похоже, тамплиеры ко всем своим недостаткам страдали еще и некрофилией.

– Не перебивай. В это мгновение зазвучал голос свыше, требовавший, чтобы он голову хорошенько припрятал, так как все, на что она взглянет, будет уничтожено. Когда этот брат-тамплиер перевозил эту опасную голову в надежном сундуке на судне, одна старая кормилица не удержала своего любопытства, открыла сундук и голова уничтожила все судно. На месте, где утонул корабль, до сегодняшнего дня не водятся рыбы.

Руджеро рассказывал еще что-то, но об этом у меня остались весьма смутные воспоминания.

Кофе, в завершении нашего ужина, я думаю определенно взбодрил бы меня, не будь он подан с рюмкой, какого то виноградного ликера, о котором, единственное, что мне запало в память – то что он мне очень понравился.

Обратная дорога к замку запомнилась еще меньше. По моему Руджеро, на пару со Стеном распевали какие-то народные итальянские песни и о чем-то между собой разговаривали на языке, которого я точно не знаю. Я позавидовал стойкости Руджеро, после такого количества выпитого, но понял, что мы находимся в одной категории, когда он сел на ступеньки, ведущие на второй этаж к спальням, и объявил, что подождет пока тамплиерам вместе с приведениями не надоест их раскачивать. После этого, объединив наши усилия и, как мне кажется, без помощи Стена, мы все таки взобрались на второй этаж, и не знаю уж как, не перепутав спальни, завершили этот веселый вечер.

На утро я, открыв глаза, подсознательно, ожидал прилива головной боли, но то ли благодаря прекрасному воздуху, то ли еще не знаю чему, ее не было. Единственное, что омрачало существование – была сухость во рту и страшная жажда. Стен спал рядом с моей кроватью. Поднявшись и одевшись, я спустился к машине за своими туалетными принадлежностями. Проходя мимо кабинета я увидел Руджеро, сидящего возле компьютера и поприветствовал его.

– А, Серджио, доброе утро. Я сейчас спущусь и сделаю кофе, а пока там найдешь сок и булочки.

И действительно в холле на углу огромного стола, накрытые салфеткой стояли – графин с соком, стакан и блюдо булочек. Два стакана сока, показавшегося мне небесным нектаром, стерли все последствия вчерашнего вечера.

Умывшись, я спустился в холл. Руджеро, как раз скармливал булочку Стену.

– Серджио, может быть ты хотел бы что-нибудь съесть, сам я с утра пью только кофе.

– Кофе и булочка – больше, чем достаточно.

Мы сели к столу, за которым без труда разместилось бы сорок человек.

– Может быть, вы со Стеном останетесь у меня на несколько дней? – спросил Руджеро.

– Спасибо, но нам уже пора домой.

– Ну что же. Но знай, гостевая комната, в любое время в вашем со Стеном распоряжении. Если вы будете проезжать мимо и не навестите старика, я страшно обижусь.

Допив кофе, мы вышли во двор. Прощание Руджеро со Стеном, заставило меня заподозрить, что я вчера был гораздо пьянее, чем мне это представлялось, и что-то ускользнуло от моего внимания. Руджеро пообещал мне навести кое-какие справки о гербе, интересовавшем меня и сразу же дать мне знать. Мы отправились обратно.

Посмотрев на карту, я решил ехать напрямик через Альпы, по дороге соединявшей Клагенфюрт с Линцем почти по прямой. Но, это было на карте, а в действительности половина пути пролегала по бесконечным серпантинам, на которых при подъеме в гору приходилось тащиться со скоростью двадцать километров в час за большегрузными автомобилями, а при спуске с горы притормаживать, не давая машине разогнаться больше пятидесяти. Так, что к концу спуска тормозные колодки перегревались и начинали плавиться. Другая половина этой замечательной дороги пролегала по бесконечным туннелям, заплатив за проезд по которым, ты оказывался внутри узкого тубуса туннеля, несясь вперед вместе с колонной автомобилей. Чередовавшиеся через равные отрезки лампы освещения и встречные колонны автомобилей дополняли и так не самые приятные ощущения. Мне показалось, что и человек ни когда не страдавший клаустрофобией, после этой дороги, запросто сможет найти ее у себя. Но как бы то ни было, дорога не бывает бесконечной. Закончилась и моя дорога. А на пути от Линца до дома, мне, кстати, хорошо знакомом не произошло ни чего примечательного.

Пламя свечи, слегка покачиваясь от сквозняка, освещало лишь верхнюю часть книги, лежащей на пюпитре. Ее желтоватый свет, наполненный полутонами, отплясывал на раскрытых страницах, создавая впечатление, что буквы так похожие на черных жучков привязанных на бумаге вот-вот оторвутся и разбегутся по темным углам комнаты.

Однако человека стоящего возле пюпитра это, кажется, ни сколько не занимало. Взгляд его, устремленный в темноту, казалось, искал там отражения собственных мыслей.

Вдруг пламя свечи покачнулось больше обычного. Раздался скрип двери и в приоткрывшейся щепки показалась голова монаха.

– Святой отец, позволено ли мне прервать ваши занятия. Делами не терпящими отлагательства.

– Что привело тебя сын мой? – нацелив на вошедшего пронзительный взгляд, он всем видом говорил, что готов внимательно выслушать вошедшего.

– Святой отец, еще раз приношу извинения, что прервал ваши молитвы и размышления, но к нам в госпиталь привезли молодого человека. У него бубонная чума и он очень плох, так что боюсь, он не дотянет и до конца ночи. Но он бредит настолько странными вещами, что мне они показались заслуживающими вашего внимания – и он замолчал, собираясь с духом.

– Не тяни же сын мой, поведай, что именно привело тебя к мысли, что это обязательно нужно услышать мне, – голос говорящего был ровен и сух без раздражения и недовольств, но и без радости и признаков расположения.

– Святой отец, он все время твердит о невыполненной мисси, об опасности каким-то Хранителям, об инквизиции, о необходимости предупредить, об опасности.

– Кого? – бывалой безучастности не было и следа, – сейчас же идем в госпиталь.

– Но, Святой отец, стоит ли совершать такой шаг, на улицах города чума. Стоит ли бред умирающего того риска, которому вы подвергнетесь.

– Мы теряем время, – говорящий был уже на пол пути к двери, – господь коль посчитает нужным оделит чумой и здесь, а коль нет, так и бояться нечего.

Подобная решимость основывалась на том, что книга лежащая на пюпитре была списком с протоколов допросов магистра ордена тамплиеров Жака де Моле в святой инквизиции. И как раз при размышлениях о Хранителях столь интересовавших святую инквизицию, существование которых столь же упорно отрицал допрашиваемый, охотно сознаваясь при этом в любых несуразностях. Игнатия Лойолу решившего, что появление монаха есть знак свыше уже ни что не могло остановить.