Единство — первый залог добродетели. Единство воли, единство морали, единство территории — не в этом ли сущность революционного народа? А жирондисты, пытающиеся поднять значение департаментов, отделить Париж от нации и создать искусственные противоречия между частями страны, не совершают ли уже одним этим тягчайшего преступления? Разве департаменты и Париж только территориальные единицы, разве это не части единого суверена? Кровь бойцов столицы, пролитая за революцию, разве отличается от крови бойцов провинции, пролитой за то же дело свободы?..

Свобода, святая свобода! Чего бы стоила добродетель без нее? Не больше, чем свобода без добродетели. Одна связана с другой, существовать порознь они не могут. Но если добродетель по своей природе активна, то свобода пассивна: она не действует, но противится действию. И правда, разве свобода не есть сопротивление гнету и завоеванию? Свобода, пытающаяся завоевывать, теряет смысл, полагал Сен-Жюст. Именно исходя из этого, он осуждал внешнюю политику жирондистов, пытавшихся насильственным путем привить свободу монархической Европе.

Идея свободы близка идее закона, поскольку свобода повинуется разумным, справедливым законам в той же мере, в коей рабство зависит от законов несправедливых.

И точно так же, как закон равен по отношению ко всем гражданам, свобода не может подчиняться одному человеку: в этом случае она превратилась бы в свою противоположность — в тиранию. Свобода должна быть не только полной, но и всеобъемлющей: свобода личности и народа не может иметь места без свободы совести, а последняя немыслима без свободы слова и печати.

И наконец, равенство.

Когда-то, во времена «Духа революции и конституции», плененный учением Руссо о народном суверенитете, он верил в политическое равенство как в конечную цель революции и основу демократической конституции. Поскольку каждый член нации есть равная часть суверена, думал Антуан вслед за своим учителем, между людьми не может быть иных различий, кроме добродетели и таланта. Что же касается имущественного равенства, то он считал его не только недостижимым, но и опасным, ведущим к анархии и распаду общества. Однако, когда он стал депутатом Конвента, когда в качестве народного представителя побывал в провинции и лучше понял жизнь, появились сомнения. Действительность показала Сен-Жюсту, что политическое равенство — далеко не все насущно необходимое для счастья народа. Народ хочет не только равенства перед законом, но и хлеба, а где взять хлеба, если его припрятал богатый собственник? И тогда, окинув единым взглядом прошлое и настоящее, Сен-Жюст вдруг понял, что на всех этапах революции именно санкюлоты, бедняки, люди труда толкали ее вперед, в то время как богачи, крупные буржуа и владельцы земли старались ее придержать. Так было в эпоху Учредительного собрания, так было при Законодательном собрании, так продолжалось и теперь, во время Конвента. Но зачем же, коль знаешь это, бережно относиться к собственности и ломать из-за нее копья? Нет, теперь Сен-Жюст ни за что не повторил бы слов об экономической свободе, сказанных 29 ноября. Теперь он понимал, что в охране нуждается не собственность, а труд, которым создаются материальные блага, не богачи, трясущиеся над прибылями, а производители, составляющие армию революции. Теперь он считал, что надо нажать на богача, заставить его оплачивать не только расходы республики, но и тяготы бедняка. Все это привело его к необходимости переосмыслить свои старые взгляды на равенство. И тут на помощь ему пришел Неподкупный.

Он часто вспоминал разговор с Робеспьером после казуса с петиционерами; одна оговорка Максимильена насторожила его, и позднее он снова возвращался к ней мыслью. Заявив, что возврат к золотому веку полного равенства невозможен, Робеспьер на вопрос Сен-Жюста: «Ты так думаешь?» — ответил: «Так думал Руссо». Это Антуану было известно не хуже, чем другу. А вот что думал по этому поводу сам Робеспьер?.. Тогда Максимильен не стал объяснять свою точку зрения, да Сен-Жюст и не просил об этом. Но потом они часто возвращались к разговору в связи с проектом Жиронды. И Сен-Жюст с радостью убедился, что у него и у Максимильена полное единство взглядов на собственность и равенство. Как-то, вскоре после 15 февраля, Неподкупный сказал ему:

— В своей критике проекта Кондорсе Кутон абсолютно прав. Но, к сожалению, он отметил лишь второстепенные изъяны. Между тем в проекте есть куда более существенный дефект.

— Какой же? — спросил Сен-Жюст.

— Определение собственности. Ты помнишь его?

— Приблизительно.

— Я помню дословно: «Право собственности состоит в том, что человек волен располагать по собственному усмотрению своим имуществом, капиталами и продуктами промысла». Тебе не кажется, что подобная формулировка порочна и антинародна? Ведь каждый слой общества понимает собственность на свой лад. Для рабовладельца это рабы, для помещика — крепостные, для короля — подданные. Не представляется ли тебе, что жирондистское определение приемлемо для всех категорий собственников?

— Пожалуй.

— А если так, не следует ли из этого, что их проект написан не для простых людей, а для угнетателей, богачей и тиранов?

— Ты прав.

— Это несомненно. Настоящий революционер и защитник народного дела понимает, что право собственности условно, что собственность имеет различные формы и разный удельный вес в разном обществе, причем по мере того, как общество совершенствуется, собственность отступает и стушевывается, и в далеком будущем она, возможно, потеряет всякое значение.

Сен-Жюст крепко пожал руку друга. Да, Неподкупный обладал изумительной способностью формулировать мысль, придавать ей кристальную ясность…

— Ты открыл великую истину! — прошептал Антуан.

— Я всего лишь сделал свой вывод из учения Руссо, — улыбнулся Робеспьер. — Ведь очевидно, что право собственности, как и все другие права, должно быть ограничено обязанностью уважать чужие права и не может служить к ущербу безопасности, свободы, существования, наконец, собственности остальных людей. Всякое же владение, как и любая сделка, нарушающее этот принцип, на мой взгляд, незаконно и безнравственно. Эту мысль я намерен положить в основу речи, которую собираюсь произнести 24 апреля…

24 апреля день был напряженный.

Борьба между Горой и Жирондой достигала кульминации. Не ограничиваясь частными выпадами, Бриссо и другие теперь апеллировали к целой Франции, Франции предпринимателей и богатых торговцев. Верньо и Гюаде направляли пламенные призывы к департаментам, а Петион будоражил зажиточных парижан. Всю силу огня в Конвенте жирондисты сосредоточили на Марате. Воспользовавшись, что многие монтаньяры находились в миссиях, еще раз склонив нерешительное «болото» на свою сторону, они провели обвинительный декрет против журналиста. И вот сегодня одновременно с заседанием Конвента слушалось его дело в Революционном трибунале. Естественно, многие депутаты, несмотря на важность обсуждаемой темы, нет-нет да и поглядывали на дверь, ожидая вестей из Трибунала: они понимали, что приговор присяжных либо осложнит, либо облегчит их задачу, А задача была не из легких. Что могли противопоставить они блестящей речи Робеспьера, изничтожившего с трибуны Конвента их Декларацию прав? Тем более что ему аплодировала не только Гора, но и значительная часть «болота»?..

Но вот Неподкупный произносит последнюю фразу:

— Можно сказать, что ваша Декларация составлена для узкой группы, маленького людского стада в уголке земли, а не для той необъятной семьи народов, которой природа подарила весь мир!..

Среди продолжающихся оваций на трибуну поднимается Сен-Жюст. Он сознает трудность положения: после речи Робеспьера чем поразит он слушателей, чем привлечет их внимание? Но, не смущаясь этим, он говорит спокойно и уверенно:

— В дни суда над тираном все тираны обратили к нам взоры; ныне, когда вы обсуждаете свободу мира, на нас любуются народы мира, составляющие истинное величии земли… Новая конституция будет вашим ответом друзьям и врагам, манифестом вашей доброй воли. С ее принятием утихнут раздоры, исчезнут клики, труженики вернутся в свои мастерские и мир, установившийся в республике, заставит дрожать королей…