Калугин согрелся теперь окончательно, ему становилось жарко. Прошелся по кают-компании; подойдя к пианино, глянул в зеркальный овал.

Хмурый, не очень знакомый человек в светлом дубленом полушубке, в кожаной черной ушанке, надвинутой на брови. Над широкими очками — эмблема зеленоватого серебра с маленькой алой звездочкой сверху. Звездочка новее эмблемы. Он прикрепил ее к шапке только на днях. Прежнюю звездочку выпросил кто-то из английских матросов во время посещения нашими журналистами корвета. За мехом расстегнутого воротника ярко блестит начищенный якорь на верхней пуговице кителя.

Быстро пройдя в коридор, Калугин скинул полушубок и шапку, вернулся в кают-компанию, присел рядом с лейтенантом. Дружески улыбнулся Лужкову, сооружавшему второй бутерброд.

Лужков улыбнулся тоже, мальчишечьи ямочки возникли на покрытых нежным пушком щеках.

— А может быть, все же закусите со мной? Еще чаю, Гаврилов!

Он протянул пустой стакан вестовому, держа подстаканник в согнутой над столом руке.

— Не каждый день в кают-компании ветчина. Подарок новосибирцев Северному флоту. Очень советую. Обед еще не так скоро… Скомандую вам чаю?

— Нет, спасибо, — сказал Калугин. — Лучше побеседуем… Тогда, на мостике, помните, рассказывали мне, как выплыли с того корабля…

Вестовой принес новый стакан чаю.

— У меня после вахты всегда дьявольский голод, — как бы извиняясь, сказал Лужков. Он будто не слышал слов Калугина.

— Может быть, расскажете поподробнее о том бое?

Калугин по привычке уже вертел в пальцах карандаш.

— О каком бое? — спросил Лужков. Его лицо сразу осунулось и постарело, приобрело недоброе выражение. — Тогда «юнкерсы» сплошными волнами шли, вываливались из-за сопок… Мы, пока стрелять могли, три бомбардировщика сбили… Не дешево и им обошелся тот бой…

Он замолчал. Снова прихлебывал чай, уже без прежнего удовольствия.

— Вы ведь с комендорами первого орудия беседовали? Командир орудия Старостин раньше служил на «Могучем». Старостин — старшина первой статьи. Тогда помог мне на берег выбраться. Мне уже ноги сводило… Поговорите с ним поподробнее…

— Мы говорили со Старостиным. Но я не знал, что он с того корабля…

В памяти встало жесткое, обветренное лицо с прямым, настойчивым взглядом, стойкая, неторопливая фигура. Этот старшина привлекал к себе каким-то спокойным достоинством в каждом движении, веской, неторопливой речью.

— Поговорите с ним о «Могучем». — Лужков быстро допивал чай. — Очень он на немцев зол, как, впрочем, все мы. Торпедисты мои даже во сне видят, как бьются на море с врагом. А вот наяву что-то не получается…

— Вот, может, скоро встретим фашистов, отведем душу…

— Может быть, и встретим! — оживляясь, согласился Лужков. — Эх, если встретим — хорошо бы отвести душу! Правда, наше дело только запеленговать их и вызвать подкрепление. Разве только в ночных условиях сможем сами завязать бой, выйти в торпедную атаку…

Ночная торпедная атака в океане! Калугин невольно ощупал пустой верхний карман кителя. Здесь обычно носил бумажник. Теперь, уходя в первый свой морской поход, оставил бумажник на берегу на сохранение Кисину, лучшему редакционному другу. Если случится что здесь, Кисин отошлет бумажник домой. Он первый раз шел в боевой океанский поход. Небрежно вертя карандаш, он улыбнулся Лужкову.

— Между прочим, вы слышали? Мистер Гарвей говорил, что немцы едва ли выйдут из Альтен-фиорда.

— А мы не очень-то беседуем с мистером Гарвеем! — на юношеском лице лейтенанта проступило отвращение. — Знаете, это такой жук — мистер Гарвей!

— Жук? — переспросил Калугин.

— Точно, жук! — Лужков глянул на дверь и понизил голос. — Знаете, когда в первый раз пришел к нам на корабль, ни слова не говорил по-русски. Выйдет, бывало, в кают-компанию к чаю с бутылкой рому. Сидит, тянет ром, иногда только перекинется парой фраз по-английски с командиром или со старпомом. Потом скучно, что ли, ему стало — вдруг затворил по-русски. И прекрасно заговорил! Я не выдержал, бухнул ему: «У вас, мистер Гарвей, удивительные способности к языкам». — «Да, — отвечает и смотрит нахально прямо в глаза, — у меня большие способности к языкам». А вы говорите — не жук!

Лужков широко улыбнулся, тотчас нахмурился, снова в его томе Калугин уловил скрытую горечь.

— Только и мое мнение — пожалуй, проходим зря. Немцы боятся выскакивать в океан. Не первый раз ходим в дозоре.

— Но вот ведь встретили подводную лодку…

— А может быть, и лодки не было никакой, — по-прежнему зло сказал лейтенант. Он встал из-за стола; ему, видно, хотелось уйти, но неловко было оборвать разговор.

— Не было лодки? — удивился Калугин. — Но ведь «Смелый» бомбил ее.

— Бывает и бомбят, а лодки нет. Увидит сигнальщик плавник косатки или льдину, а то акустик прослушает косяк сельдей, ну и пойдет… Насчет лодок наш командир мастак. Сам с подплава. Была бы лодка — поводили бы ее…

— Разве капитан-лейтенант Ларионов — подводник?

— Точно, с подплава, — повторил Лужков, но как-то осекся, озабоченность промелькнула в его глазах. — Только вот что, товарищ капитан, вы с ним лучше не заговаривайте об этом.

— О чем? — приподнял брови Калугин.

— Да вот о том, что он подводник. — Лужков замялся, подбирая фразу. — Это, знаете, для него тяжелый разговор… — Он снова осекся, глянул на Калугина в упор, искорки смеха неожиданно блеснули в глубине черных глаз. — Да, кстати, о лодке. Мне, знаете, пора итти подводную лодку слушать. Так сказать, долг офицера. Извините.

Калугин улыбнулся. Он уже знал это выражение. Слушать подводную лодку — значит, попросту поспать. «Хорошо. Думаешь разыграть меня?» Он тоже сделал серьезные глаза.

— Хорошо, лейтенант, идите. Не смею отрывать вас от вашего долга. Я сам слушал подводную лодку всю ночь и теперь чувствую себя превосходно.

Ему показалось, что выражение веселого одобрения мелькнуло в черных глазах четко повернувшегося, скрывшегося в дверях лейтенанта. «Да, здесь, на флоте, любят розыгрыш, веселую шутку, но пусть знают, что я уже не из тех новичков, кого посылают пить чай на клотик[10] и фотографироваться в таранном отсеке».

Задумчиво он подошел к распластанной на переборке большой карте заполярного морского фронта: морского театра, как выражаются тут.

Бледная океанская синева, окаймленная рваными зигзагами суши. Внизу Кольский полуостров: полукруглый массивный выступ. Дальше к весту — бесчисленные скандинавские фиорды. Еще дальше и выше — зеленое пятно Исландии, Гренландия — величайший остров земного шара, извивы берегов Шпицбергена.

С другой стороны, к востоку: зубчатый полумесяц Новой Земли, прорезанный голубой жилкой Маточкина Шара, островки наших зимовок…

Где-то здесь, в необъятной водной пустыне, идет сейчас «Громовой», откуда-то из каменных щелей Скандинавии должны выйти в море вражеские корабли. В каком-то пункте этого морского театра в любой момент может вспыхнуть смертельный бой…

Широко и немного нетвердо шагая (палубу начинало покачивать сильней), Калугин вышел в коридор, надел полушубок и шапку.

Ковер в коридоре был отвернут по краям, обнажены кольца кингстонов для затопления артпогребов. Здесь дежурили краснофлотцы аварийной группы, а в буфете, рядом с кают-компанией, вестовые в белых курточках уже звенели обеденной посудой.

Калугин шел мимо задернутых потертыми бархатными портьерами дверей офицерских кают. Одна портьера была задернута неплотно, коричневый вельвет, позванивая кольцами, мерно колыхался от качки. Офицер связи мистер Гарвей, лежа на нижней койке, ел что-то из жестяной банки в ярко раскрашенной обертке. Черная борода, как рамкой, охватывала его бледное, неподвижное лицо.

— Гуд дей, мистер Гарвей! — сказал Калугин.

— Здравствуйте, добрый день. — Гарвей быстро прикрыл банку раскрытой газетой. — Ну, что мы имеем хорошего, господин журналист?

Он говорил по-русски, очень четко и тщательно выговаривая слова, только слегка смягчая некоторые звуки.