— Боже, как это красиво, — сказала я практически про себя.

— Восходящее солнце слишком ярко отражалось в ее закрывающихся глазах, — произнес он строчку из Высшего страдания.

— Но это не рассвет, — сказала я.

— Сейчас где-то именно рассвет, — ответил он, а через минуту сказал: — Замечу: было бы круто лететь на супер-быстром самолете, который мог бы некоторое время следовать за восходящим солнцем по всему миру.

— А еще я бы так жила дольше. — Он вопросительно взглянул на меня. — Ну знаешь, теория относительности и все такое. — Он все еще выглядел озадаченным. — Мы медленнее стареем, если движемся быстрее. Так что прямо сейчас время для нас идет медленнее, чем для людей на земле.

— Чиксы из колледжа, — сказал он. — Такие умные.

Я закатила глаза. Он ударил своим (настоящим) коленом по моему, и я ударила его в ответ.

— Спать хочешь? — спросила я его.

— Нисколько, — ответил он.

— Ага, — сказала я. — Я тоже нет. — Снотворные препараты и наркотики не действовали на меня так, как на нормальных людей.

— Посмотрим еще один фильм? — спросил он. — У них есть фильм с Портман из ее Эры Хейзел.

— Я хочу посмотреть что-то, что я еще не видела.

Наконец мы решили посмотреть Триста спартанцев, фильм про то, как они защищали Спарту от нападающей армии в чуть ли не миллиард персов.

Фильм Августа опять начался раньше моего, и через несколько минут, в течение которых я постоянно слышала от него «Ты-дыщ!» или «Уничтожен!» каждый раз, когда кого-то убивали уж очень матерым способом, я решила перегнуться через подлокотник и положить голову ему на плечо, чтобы мы смогли действительно смотреть кино вместе.

Триста спартанцеввключал немалую коллекцию здоровых и тщательно намасленных парней без футболок, так что смотреть было не сложно, но в основном, это было бессмысленное махание мечами. Тела персов и спартанцев падали одно на другое, и я не могла взять в толк, почему персы были такими уж злыми, а спартанцы — такими классными. «Современность, — если цитировать ВС, — специализируется на сражениях, в которых никто не теряет ничего ценного, за исключением, вероятно, своих жизней». Так было и с этими конфликтующими титанами.

Ближе к концу фильма почти все погибли, и в один безумный момент спартанцы начали класть мертвые тела одно на другое, чтобы сформировать стену трупов. Мертвые стали этакой огромной заставой для персов на пути к Спарте. Я посчитала такую демонстрацию крови неуместной, поэтому отвлеклась на секунду, чтобы спросить Августа:

— Как думаешь, сколько здесь мертвых?

Он прервал меня, махнув рукой:

— Тсс, сейчас будет круто.

Я на минуту убрала голову с его плеча, чтобы отдохнуть от кровищи, и понаблюдала, как Август смотрит кино. Он не мог сдерживать свою нелепую ухмылку. Я искоса смотрела, как на моем экране росла гора из тел персов и спартанцев. Когда персы наконец захватили Спарту, я снова посмотрела на Августа. Хотя хорошие парни только что проиграли, Август казался совершенно радостным. Я снова прижалась к нему, но держала глаза закрытыми, пока битва не закончилась.

Когда пошли титры, он снял наушники и сказал:

— Прости, меня с головой накрыло благородство самопожертвования. Ты что-то сказала?

— Как думаешь, сколько здесь мертвых?

— Типа, сколько придуманных людей умерло в этом придуманном фильме? Недостаточно, — пошутил он.

— Нет, я хочу сказать, вообще. Сколько людей, как ты думаешь, когда-либо умерли?

— Случилось так, что я знаю ответ на этот вопрос, — сказал он. — На земле семь миллиардов живых людей и около девяносто восьми миллиардов мертвых.

— Ох, — сказала я. Я думала, что раз уж население земли растет так быстро, живущих все-таки больше, чем всех, кто когда-либо умер.

— На каждого живого человека приходится примерно четырнадцать мертвецов, — сказал он. Титры все еще шли. Наверное, много времени нужно, чтобы обозначить все эти трупы. Моя голова все еще лежала у него на плече. — Пару лет назад я провел исследование на эту тему, — продолжил Август. — Мне стало интересно, можно ли помнить всех. Вроде, если мы организуемся и припишем определенное число трупов к каждому живому, наберется ли достаточно людей, чтобы запомнить всех мертвецов?

— И как?

— Конечно, любой может запомнить четырнадцать имен. Но мы безорганизованные плакальщики, так что все помнят Шекспира, но никто не помнит человека, о котором он написал Сонет 55.

— Ага, — сказала я.

Минуту мы молчали, а затем он спросил:

— Хочешь почитать? — Я сказала, конечно. Я стала читать длинную поэму Аллена Гинзберга ^[40]под названием Вопль, которую мне задали на урок поэзии, а Гас перечитывал Высшее страдание.

Через некоторое время он сказал:

— Ничего?

— Поэма? — спросила я.

— Да.

— Ну, ничего. Ребята в этой поэме принимают больше препаратов, чем я. Как ВС?

— Все еще превосходно, — сказал он. — Почитай мне.

— Это не такая поэзия, которую можно читать вслух, сидя рядом со спящей матерью. В ней всякая содомия и ангельская пыль ^[41], - сказала я.

— Ты только что назвала два из моих любимых способов провести время, — сказал он. — Ладно, тогда почитай мне что-нибудь другое.

— Хмм, — сказала я. — У меня нетс собой ничего другого.

— Это очень плохо. У меня настроение послушать поэзию. Наизусть ты ничего не знаешь?

—  Ну что же, я пойду с тобой, — нервно начала я, — Когда под небом вечер стихнет, как больной / Под хлороформом на столе хирурга.

— Не торопись, — сказал он.

Я чувствовала себя робкой, как когда в первый раз сказала ему о Высшем страдании.

— Хмм, хорошо. Хорошо. Ну что ж, пойдем вдоль малолюдных улиц — / Опилки на полу, скорлупки устриц / В дешевых кабаках, в бормочущих притонах, / В ночлежках для ночей бессонных: / Уводят улицы, как скучный спор, / И подведут в упор / К убийственному для тебя вопросу… / Не спрашивай о чем. / Ну что ж, давай туда пойдем ^[42].

— Я влюблен в тебя, — тихо сказал он.

— Август, — сказала я.

— Но это правда, — сказал он. Он уставился на меня, и я видела, как морщились уголки его глаз. — Я влюблен в тебя, и не хочу лишать себя простого удовольствия говорить правду. Я влюблен в тебя, и я знаю, что любовь — это просто крик в пустоту, и что забвение неизбежно, и что мы все обречены, и что придет день, когда все наши труды обратятся в пыль, и я знаю, что солнце поглотит единственную землю, которая у нас есть, и я влюблен в тебя.

— Август, — снова сказала я, не зная толком, что еще сказать. Я чувствовала себя так, будто во мне что-то поднималось, будто я тонула в этой странно болезненной радости, но я не могла отреагировать. Я не могла ничего сказать в ответ. Я просто смотрела на него, и позволила ему смотреть на меня, пока он не кивнул со сжатыми губами и не отвернулся, оперев голову на стекло.

Глава одиннадцатая

Должно быть, он уснул. В итоге уснула и я, и проснулась только от гудения садящегося самолета. Во рту стоял ужасный привкус, и я старалась не разжимать зубы из страха отравить всех пассажиров.

Я посмотрела на Августа, который глядел в иллюминатор, и пока мы снижались через низкие облака, я выпрямила спину, чтобы увидеть Нидерланды. Земля казалась затонувшей в океане, это были маленькие зеленые прямоугольники, окруженные каналами со всех сторон. Мы на самом деле приземлились параллельно каналу, будто было две посадочных полосы: одна для нас, а другая для водоплавающих птиц.

После получения багажа и прохождения таможни мы загрузились в такси с одутловатым лысым водителем, который говорил на превосходном английском — гораздо лучше, чем я.

— Отель Философ? — сказала я.

И он сказал:

— Вы американцы?

— Да, — сказала мама. — Мы из Индианы.

— Индиана, — сказал он. — Украли землю у индейцев и оставили название, так?