Хью Гамильтон. Портрет офицера

Все произошло следующим образом. Начну с того, что наш полковник был прирожденным игроком. Скачки, карты, кости — все равно, главное — азарт. Выигрывал ли он или проигрывал, держал ли пари за или против, но играл он всегда. Все шло хорошо, пока он ставил по шиллингу за очко и по полкроны за роббер в висте, даже когда по мелочи залезал в полковую казну. Но когда он подписался на акции одной американской железнодорожной компании и вложил все свои средства в семипроцентные облигации, продававшиеся по шестьдесят два фунта за штуку, он ввязался в игру, где выигрывает только банк, а маклер сидит близ Уолл-стрита. Было бесполезно убеждать старика в том, что по сравнению с этим «предприятием» рулетка в Монте-Карло — надежнейший способ умножить семейные сбережения. Он упрямо стоял на своем, пока не случилось неизбежное. На железную дорогу наложил лапу какой-то магнат, в конечном итоге выкупивший ее, а наш полковник едва не оказался в суде по делам о несостоятельности. Неделю за неделей он ждал повестки о вызове и подаче документов. Он, разумеется, хранил гробовое молчание, ибо распространяться о своих неудачах ему не позволяла гордость, но по утрам его глаза как-то странно слезились, да и мундир сидел на нем совсем не так щеголевато, как раньше. Мы, конечно, все очень сочувствовали нашему бедняге-командиру, но еще больше мы жалели его дочь Виолетту. Мы все поголовно были влюблены в Виолетту Лоуэлл, так что ее горе стало общим несчастьем нашего полка. Она была не то чтобы красавица, но вся такая светлая, яркая и веселая, словно сама весна, очень добрая, милая и приветливая — словом, для нас она представляла собой идеал женщины. Она принадлежала к такому типу девушек, после знакомства с которыми как-то уже не думаешь, симпатичные они или нет. Знаешь одно — тебе приятно быть с ней рядом, видеть ее счастливое лицо, слышать ее голос. И ты понимаешь, что само ее присутствие делает жизнь веселей и прекрасней. Именно так все мы относились к Виолетте — от старого вояки майора Эррингтона до только что прибывшего молоденького лейтенанта, чей еще ни разу не открытый бритвенный прибор красовался на его туалетном столике. Когда ее милое личико омрачилось из-за финансовых неудач отца, мы все тоже погрустнели и пребывали в мрачном расположении духа, из которого нас не могли вывести даже роскошные обеды в ресторане «Дойц и Гульдерман».

Больше всего эта история с акциями потрясла майора. По-моему, он воспринял все происшедшее куда острее, чем сам полковник, поскольку именно он приложил все силы и использовал всю свою логику и красноречие, чтобы убедить командира не покупать эти проклятые облигации. Они с полковником дружили с незапамятных времен, и майор лучше других знал, что позор банкротства явится для старика смертельным ударом. Но куда больше его заботила дочь нашего командира. Никто из нас не знал, насколько далеко простирались его забота и нежное к ней отношение, поскольку майор слыл замкнутым и немногословным человеком и, как истый англичанин, скрывал свои чувства так тщательно, словно это были ужасные пороки. И все же, несмотря на все его усилия, нам удалось приподнять завесу, скрывавшую его сердечные тайны, — стоило лишь внимательно проследить за взглядом его серых глаз, чтобы убедиться, что ему очень нравится наша Виолетта.

После ужина полковник удалялся в свои комнаты и приглашал в гости всех желающих. Майор Эррингтон всегда принимал приглашение, и они с полковником пару часов играли в экарте. Остальные же составляли вист на четверых или просто курили и наблюдали за игрой. А посмотреть действительно было на что. Полковник слыл одним из лучших игроков, и оба они показывали высший класс, поскольку делали высокие ставки. Несмотря на грозившее ему банкротство, наш командир, разумеется, горел желанием поставить на карту все.

Но в поведении Эррингтона мы заметили что-то новое и необычное. В свое время он вообще отказывался играть на деньги. Теперь же он смело рисковал при первой же возможности, временами казалось даже, что он провоцирует оппонента повысить ставку. Играл он с видом человека, полностью поглощенного происходившим за карточным столом, поглощенного настолько, что он вольно или невольно совершал ошибки. Он очень сильно волновался и был словно сам не свой. Несколько раз он сыграл уж совсем из рук вон плохо. Но в целом ему продолжало везти, и он выигрывал. Нам было невыносимо больно видеть, как наш старик, только что перенесший тяжелый удар судьбы, беззаботно проигрывает деньги, в которых он так нуждается, самому богатому человеку в полку. Тем не менее майор оставался в наших глазах олицетворением чести, и если он так себя вел, значит, тому была какая-то очень веская причина.

Однако один из младших офицеров позволил себе усомниться в этом. Молодой, невысокого роста лейтенант Петеркин только что прибыл в полк, но уже успел проявить свой острый, проницательный ум, весьма причудливо сочетавшийся с практичностью и сметкой видавшего виды скакового жучка. Свою первую ставку он сделал в девять лет, в десять — победил в заезде, а в тринадцать стал владельцем скакуна-фаворита, так что к нам он попал столь же пресыщенным и вместе с тем сообразительным и практичным, как и остальные младшие офицеры. Он обладал смелостью, предприимчивостью и веселым характером, так что все мы хорошо с ним ладили, пока он не осмелился высказать первые робкие подозрения в адрес майора.

Произошло это однажды утром в бильярдной, где нас было шестеро — пятеро лейтенантов и капитан Остин. Они с Петеркином гоняли шары, а мы подбадривали их, устроившись по углам. Внезапно Остин с грохотом швырнул кий в угол стола.

— Вы жалкий лжец, Петеркин, — произнес он, не повышая голоса.

Это сразу нас заинтересовало, поскольку мы не слышали начала разговора. Оставив свои «посты», мы с интересом воззрились на них. Петеркин, как ни в чем не бывало, тщательно натирал мелом свой кий.

— Вы еще пожалеете о своих словах, капитан Остин, — невозмутимо ответил он.

— Неужели?

— Да, и вам придется извиниться передо мной.

— И вправду?

— Я прошу вас об одном — нынче вечером самому убедиться в том, о чем я вам рассказал. Завтра все мы соберемся здесь в это же время, и вы выскажете присутствующим здесь господам офицерам свое мнение.

— Они не имеют к этому никакого отношения.

— Прошу меня простить, капитан Остин, но они к этому имеют самое прямое отношение. Несколько минут назад в их присутствии вы нанесли мне оскорбление, и принести мне свои извинения за него вы должны также в их присутствии. Я расскажу им, в чем состоит суть дела, а затем…

— Ни единого слова! — гневно вскричал Остин. — Не смейте повторять эту чудовищную клевету!

— Как вам будет угодно, но в таком случае вам придется принять мои условия.

— Ну, хорошо, я так и сделаю. Вечером я лично прослежу за всеми движениями, и завтра мы встретимся вновь на этом самом месте. Однако осмелюсь предупредить вас, мой юный Петеркин, что когда я сделаю ваши беспочвенные обвинения достоянием гласности, вы и часа не останетесь в нашем полку!

Весь пылая яростью, Остин торжественно удалился из бильярдной, в то время как Петеркин лишь усмехнулся и начал отрабатывать косой удар, никак не отвечая на наши многочисленные вопросы касательно сути дела.

На следующий день в назначенный час мы все собрались в бильярдной. Петеркин не произнес ни слова, лишь в глазах его на мгновение промелькнул огонек, когда вошел Остин. На лице его царило донельзя удрученное выражение.

— Ну что ж, — произнес он упавшим голосом. — Если бы я не видел этого собственными глазами, я бы никогда в жизни не поверил, что это возможно. Петеркин, я приношу вам свои извинения. Вы оказались правы. Боже мой, подумать только, что офицер нашего полка мог столь низко пасть!