Изменить стиль страницы

— Тебе предоставлена высшая милость, — сказал государь, — жить при дворце. Зачем же ты просишь худшего?

Но все-таки караул с моей комнаты был снят, и я получил разрешение на ежедневные прогулки по городу. Мне запрещено было лишь выходить за городские стены.

Глава шестая

Гулливер первый раз выходит на улицы столицы. Посещение таверны. Волшебное зеркало исправляет неблагоприятное впечатление, полученное Гулливером от посетителей трактира. Гулливер узнает о разногласиях среди жителей Юбераллии и о врагах императора. Бородатый вопрос и его разрешение. Какими средствами достигается полное единодушие в стране. Гулливер перестает восхищаться.

Признаюсь, с некоторым трепетом вступил я на камни, одевавшие просторную площадь перед императорским дворцом. Жива была еще память о первом дне моего пребывания в стране. Я поторопился миновать толпы просителей, ожидавших выхода государя, — а вдруг чья-то чуждая воля направит меня к ступенькам трона и заставит раскаяться в не совершенных мною преступлениях. А вдруг полицейский, мирно созерцающий картину самоэкзекуций, возьмет меня за руку и вежливо подведет к одной из страшных машин…

Успокоился я, только очутившись на узкой городской улице, лишь сравнительной малолюдностью отличавшейся от большинства европейских городов.

Прежде всего я зашел в лавку торговца готовым платьем, чтобы приобрести недостающий мне головной убор. Золотая монета, которую я дал торговцу, вызвала в нем некоторое любопытство и отчасти сомнение, но раздумывал он недолго. Бросив монету на весы, он дал мне в качестве сдачи несколько железных монет с грубо отчеканенным на них портретом императора. Монеты эти принимались во всей Юбераллии наравне с золотыми, денежной единицей был леер, равный приблизительно шиллингу.

Королевские обеды, кстати сказать, ухудшавшиеся с каждым днем, особенно на нашем конце стола, мало удовлетворяли меня, склонного, как и многие мои соотечественники, к пороку чревоугодия. Первым же выходом я воспользовался с тем, чтобы, зайдя в трактир, вознаградить себя за долговременное воздержание. Трактирщик, убедившись, что я могу хорошо заплатить, подал мне лучшего вина и приготовил поросенка под хреном.

Обстановка трактира мало отличалась от обстановки наших портовых таверн, посещаемых матросами и их подругами. Нравы были те же: так, при мне один из посетителей, довольно-таки невзрачный и оборванный субъект, пользуясь невнимательностью хозяина, ухитрился стащить с прилавка кусок колбасы. Трактирщик изгнал воришку, применив для этой цели не методы убеждения, как я предполагал, а довольно-таки крепкие кулаки, причем пользовался этим орудием по всем правилам бокса.

На мой вопрос, что это за человек, трактирщик объяснил, что это бродяга и что о нем давно плачет веревка.

— Почему же, сознавая свою порочность, он не идет ко дворцу просить милости императора? — спросил я.

Трактирщик пробормотал что-то не совсем понятное, вроде того, что человека тоже кормить нужно, что для работы нужны здоровые руки, а больного и в тюрьме даром кормить не станут. Я, признаться, не понял смысла этого рассуждения, но от дальнейших вопросов воздержался.

Роскошный обед мой привлек всеобщее внимание: посетители, большинство которых довольствовались своим любимым блюдом — картошкой, с завистью смотрели на меня, а один даже подошел к моему столу и остановился в позе просящего подачки.

— Вы голодны? — вежливо спросил я.

— Нет! — твердо ответил он. — В нашей стране нет голодных.

Мне очень понравился этот ответ, и я, положив на тарелку порядочный кусок поросенка, угостил бедняка. Другой посетитель, увидев мою щедрость, последовал примеру товарища и получил стакан вина. Я полюбопытствовал, что это за люди.

Это были работники военных мастерских императора.

— У вас большая семья и вам не хватает заработка? — спросил я одного из них.

Он побледнел, опасливо оглядел присутствующих и громко отрапортовал:

— Нет, благодаря щедрости его величества я получаю гораздо больше, чем нужно для содержания семьи. Я живу хорошо и ни в чем не ощущаю недостатка.

— А почему же, — спросил я, разглядывая его заплатанный камзол и деревянные башмаки, — почему вы так плохо одеты?

Он смутился, прикрыл ладонью видневшуюся из-под рваной рубахи волосатую грудь и, повернувшись к висевшему на противоположной стене большому зеркалу, ответил:

— По щедрости императора мы все прекрасно одеты.

Зеркала я до сих пор не замечал. Но, посмотрев на него, я еще раз удивился прекрасным качествам этого гениальнейшего из изобретений лучшей из стран мира. Оказалось, если верить зеркалу, я разговаривал не с оборванным бродягой, а по меньшей мере с лондонским джентльменом, так изящен был отраженный зеркалом костюм моего собеседника.

Оторваться от зеркала я уже не имел сил.

Мало того, что моя собственная особа выглядела в нем во всей свойственной ей красоте и великолепии — я думаю, что в этом случае оно никого не хотело обмануть, — но преобразилась вся обстановка трактира, его стены, мебель, посуда. Я завтракал в первоклассном парижском отеле, плохонький эль в глиняных кружках выглядел в этом зеркале, как янтарное вино в дорогом хрустале, и даже картошка казалась каким-то невиданным лакомством, достойным жилища самих богов.

Сколько бы времени наслаждался я этим зрелищем — не знаю, если бы из глубины зеркала медленной и важной походкой не двинулась ко мне бородатая фигура представительного человека, манерами напоминающего по крайней мере владетельного арабского шейха, какими они изображены в сказках Шехерезады. Фигура эта скоро заполнила все зеркало и, заслонив его, выросла перед моим столом в виде низкорослого трактирщика с красным носом и растрепанной выщипанной бородкой.

— Не слушайте этих бездельников, ваше сиятельство, — сказал он, грубо отогнав от моего стола попрошаек — Попробуйте накормить одного — наберется сотня. Разве накормишь этакую свору?

— Неужели у вас так много голодных? — спросил я.

Трактирщик побледнел так же, как побледнел перед тем рабочий, и так же твердо отчеканил:

— В нашей стране нет голодных. Император кормит всех нас, и мы вполне довольны нашей жизнью, ваше сиятельство.

И тотчас же, позабыв о своей декларации, добавил:

— Держать трактир с этаким народом. Ей-богу, больше сопрут, чем купят.

Слова этих людей были подобны штанам на огородных пугалах: под ними не ощущалось живого тела.

Выйдя из трактира, я хотел было зайти в театр, но оказалось, что подобного рода развлечения неизвестны жителям этого города. Полицейский даже не понял, о чем я спрашиваю, и мне поневоле пришлось бесцельно бродить по улицам, полупустым и мрачным, как беднейшие кварталы Лондона.

Я видел оборванных, грязных и злых людей, завистливо осматривавших мой кафтан, казавшийся им щегольским. Я видел сотни изнуренных голодом и лишениями чернорабочих, через силу тащивших тяжелые тачки на постройке какого-то военного укрепления. Я видел распоряжавшихся ими надсмотрщиков, управлявших бичами не хуже своих коллег на американских плантациях. Я видел избушки без крыш на окраине города, голых ребятишек с раздутыми животами, женщин, надорванных непосильной работой. Я видел преступников, выглядывавших из-за решеток огромных домов, и, наконец, видел золоченые кареты, разодетых дам, праздных господ, драгоценные безделушки в окнах у ювелиров, переполненные посетителями шантаны. В порту слонялись безработные докеры, на рынках шмыгали мелкие воришки, на бульварах сидели непотребные женщины, нахально предлагавшие свои услуги.

Нищета, преступления, роскошь — все особенности больших городов Европы были свойственны и этому городу. Ничто не говорило о том, что я нахожусь в стране, осуществившей все лучшие мечты человечества.

Поражало обилие военных: черные, коричневые, серые мундиры, повязки, украшенные ломаным крестом, встречались всюду; бульвары, рестораны, улицы были переполнены ими. Держались военные полными хозяевами, третировали штатских, как это бывает и у нас в Британии во время войны.