— Ярда, а верно, ты тронутый?

И Ярда закивал головой, что, мол, да.

И этим им доставил большую радость.

Тогда они спросили его еще, чтобы знать наверняка:

— Ярда, а верно, ты псих?

И на это Ярда тоже утвердительно закивал головой.

Вот тогда-то и разнеслось по всему Серебряному Перевозу и далекой округе, что у Кралов тронутая лошадь; честный работяга, но от стрельбы стал психом.

Никому это не мешало, потому что в деревне каждый знает, что сумасшедших земля по свету носит много — среди людей. Почему же в таком случае не может сойти с ума и лошадь?

Жил в Серебряном Перевозе хулиган и шалопай школьного возраста по имени Франта Росак. Вот он-то людям мешал гораздо больше, хотя они и знали, что хулиганство, по сути дела, тоже род сумасшествия. Но это сумасшествие оглушительное и почти всегда жестокое. Хулиган проезжается на чужой счет, потому что самому с собой ему скучно. Выискивает он слабых и беззащитных, добросердечных и наивных и на них убеждает себя в преимуществах хамства.

Многое Франте уже простили: и выгоревший участок леса, и козу, повешенную просто так, потехи ради, и старушку Тумову, которую постращал он ночью старым и испытанным способом — метлой, простыней и свечкой. Но одной проделки ему долго простить не могли, той, что подстроил он тронутому Ярде.

Однажды хулиган Франта Росак узнал, что Ярда, старая кавалерийская лошадь, боится взрывов.

В Сазаве как раз была ярмарка, и вот там Франту осенила блестящая идея. Он купил полдюжины шутих, которые взрываются, едва на них наступишь. Из Сазавы этот байстрюк вернулся с шутихами в кармане и дьявольской затеей под коротким рыжим ежиком. Все шесть шутих он разбросал на шоссе в том месте, где от него отходит дорога к избе Кралов, а сам притаился за буком, не то березой, чтобы посмотреть, что из этого получится.

Ярда-тронутый был в новой сбруе, вычищен скребницей до праздничного лоска и с довольным видом бежал себе рысцой с возом сена по асфальту, покачивая головой, будто старый крестьянин, — не хватало только трубочки-носогрейки да кружки пива с пеной. Притрусил он к развилке, хотел было свернуть к конюшне, но вдруг подпрыгнули огненные шутихи и с жутким грохотом и треском ужасно завоняли серой и фосфором и зачадили черным и красным дымом. Франта за буком тихо и во всю мощь радовался.

Хозяин натянул вожжи и про себя подумал: теперь крышка, теперь я этого психа не удержу!

Но Ярда-тронутый не сделал ничего. Не взбесился, не понес. Какое-то мгновение он стоял и дрожал всем своим костлявым телом, как осиновый листок. Капли пота, точно бриллианты, проступали одна за другой, больше всего на тощей Ярдиной шее и гнедой спине. Вдруг ноги под ним подломились, Ярда упал на колени, как раненый человек, и запричитал таким высоким конским ржанием, что никакому женскому плачу с ним не сравниться; был то плач, хватающий за душу и пронзительный, слышно его было долго и по всей деревне. А трое дедов, что когда-то служили в драгунах, вышли на крылечки, оперлись на косяки, и их старые солдатские сердца сжались. И самый старший сказал:

— Так ржали кони, когда впервые попали под газы у Досс-Альто!

А средний вспоминал:

— Так умирал мой чалый, когда ему разорвало брюхо под Равой-Русской!

А третий, что годом моложе двух других, подумал:

— Пулю в лоб, как в Монте-Негро! Иначе тебе не помочь.

А день был свежий, сирень пока расцвела не вся и издавала очень слабый аромат, совсем еще непорочный. И небо было чистое, весеннее и веселое, с маленькой серой полоской от самолета на западной стороне.

Ярда уже не ржал. Он лежал на асфальте и чем дальше, тем медленней мотал своей длинной и чувствительной лошадиной головой.

— Вставай, Ярда, — сказал хозяин. — Не бойся, конек!

Ярда напоследок мотнул головой, что, дескать, вроде как понимает. Но уже не встал. Это был самый обыкновенный шок, какой случается не только с лошадьми, но и с людьми, у которых много стреляли над головой.

Не кидайте им под ноги шутихи. Их могла бы подкараулить смерть, которая так и не сняла их со своего учета.

Простофиля

Давно умолкли трубы, стихло цоканье копыт о мостовую и триумфальное ржание, поблекли знамена кавалерии. Армии растворились в грохоте моторов и бензиновой вони; люди укрылись за броню.

А куда же девались вы, маленькие пони из военных оркестров, верные лошадки, милые работяги, безотказно таскавшие за собой барабаны?

Об одном из них по кличке Простофилюшка, но которого также звали Простофиля или Филя, я слыхал столько, что не могу не поделиться с вами. Мне рассказывал о нем человек, который провел с этим пони двадцать с лишним лет, а этого, право, вполне достаточно, чтобы человек и лошадь узнали друг друга.

Простофиля попал в военный оркестр по протекции.

У фирмы

был зять где-то в казне, которую захватили в свои руки аграрии. Вот как это получилось, что на предмет таскания барабанов военным оркестрам были по штатам положены помькачковские пони мышастой масти и якобы английских кровей.

Простофиля был взят по призыву жеребенком и уволен на пенсию еще в расцвете сил. Случилось это тогда, когда чехословацким оркестрам уже некому было играть, а барабаны в качестве трофеев были аккуратно сложены в цейхгаузах рейхсвера. Простофилю взял на свое попечение бывший тамбурмажор Фердинанд Кубала, выучившийся в молодости на циркача, фокусника и иллюзиониста и на старости лет с согласия властей вновь выправивший себе патент, — предварительно отказавшись занять место чиновника по вопросам цен в управлении окружного начальника.

Фердинанд Кубала взял с собой — Простофиле на память — красную попону с номером полка и золотыми кисточками, вышитую ученицами высшей девичьей школы и поднесенную пони к двадцатилетию полка. Еще он забрал в гражданку две скребницы для шерсти и торбу для овса. Простофилю, потому как в свое время бывал в Италии, переименовал в Кавалетто, и в домике на колесах, с каруселью и маленьким тиром отправился странствовать по свету, имея в виду, тем самым, преимущественно долину речки Сазавы и — уж в самом крайнем случае — еще кусочек Чешско-Моравской возвышенности.

— Н-но-о-о, Кавалетто мио! — воскликнул Фердинанд Кубала, хлопая пони по заду. — Галопы нам ни к чему, рысь тоже, знай пыхти себе полегоньку да потихоньку. Жри овес и делай из него калачи, но только не на людях. Я буду за тобой ухаживать, а это, ей-богу, лучше, чем если бы ты был на личном попечении самого рейхспротектора Чехии и Моравии!

И отправились они в путь по дорогам значения государственного, областного и по местным проселкам. Да так уж на этих проселках и застряли. И кто бы им ни повстречался, каждый улыбался и потом еще рассказывал детям, что, дескать, довелось ему увидеть последний цирк, а из фургона, детки, что-то раздавалось — вроде как лев, не то леопард… Прямо страх божий! Но это всего лишь храпел Фердинанд Кубала, иллюзионист, живший без иллюзий и хорошо знавший, что единственно, чего не отнять у человека наверняка — это того, что съешь и проспишь.

Кавалькада та была поистине красочной. Впереди пыхтел трактор, уходивший своим происхождением в технические войска и отчаянно смахивающий на самовар на резиновых шинах. За собой он тащил домик на колесах, фургон с брезентовым верхом и открытый прицеп. В домике за ярко-голубыми занавесками разбил свой стан сам Фердинанд Кубала, который иногда — дабы внести разнообразие в отправляемую должность — переходил на трактор и лично крутил баранку. Под брезентом был сложен тир, и на дорогу выглядывали деревянные лебеди, а в самом хвосте один размалеванный конек показывал задик. На прицепе тащился круг от карусели.