Что касается гомосексуальной арены, то тут у меня нет достаточно красочных сведений от первого лица, впрочем Дэвид сам публично предоставил детальный отчет о своих юношеских успехах с мальчиками. Зато его гомосексуальный ЭФФЕКТ я могла наблюдать непосредственно. Я прекрасно видела, как все педики, мальчики по вызову, трансвеститы и добропорядочные старофасонные геи сходили по нему с ума, а он их соблазнял. Я видела, как он флиртовал с Кеном Питтом. Я видела, насколько сильными были чувства Питта к нему, да и Кэлвина Марка Ли – тоже, и у меня не было ни малейшего сомнения в том, что секс – данный, обещанный, предположенный и даже – стратегически-просчитанно НЕ данный, если того требовало выполнение поставленной задачи – был важным фактором в его выдвижении на сцене лондонского гей-мафиозного музыкального бизнеса. Эта его характерная мягкая настойчивость, то, как он мог обещать глубочайшую интимность одним лишь взглядом прямо в глаза, была мощным оружием, и он его использовал широко и открыто: если Дэвид намечал себе жертву, то гусиные мурашки, прилив крови к щекам и горячий пот по спине ей был обеспечен.
Когда я впервые взглянула на Дэвида в “Раунд-Хаузе” – через три года после того, как Кен Питт подобрал его в “Марки”, – мне немедленно стала ясна его сила, самообладание и его самобытная притягательность. Это была величайшая красота (а я использую это слово осторожно и со знанием). Он знал, как вести, как подать себя необыкновенно специфичным, андрогинным образом.
Вам не часто встречается такого рода сексуальная раздвоенность, физическое самоосознание, но в мире танца она в порядке вещей. А именно оттуда Дэвид и появился. Прежде чем я вошла в его кружок, он два полных года выступал, путешествовал и жил вместе со скандально известной труппой андеграунд-пантомимы Линдсея Кемпа – радикально-либерально-мистически-мультисексуальной общиной. Позднее он описывал ее рок-журналисту Тимоти Уайту как “чудесную, удивительную. Это был великий икспириенс – жить с такойго рода испорченной Кокто-подобной театрльной группой во всех этих странных помещениях... декорированных и расписанных вручную самым тщательным и продуманным образом. Все это было исключительно во французском духе – Лефт-Бэнк-экзистенциализм, чтение Жене и слушание ритм-энд-блюза. Идеальная богема.”
Не считая нотки сарказма, он любил эту сцену, на многое открывшую ему глаза и расширившую его горизонты. Все это, конечно же, было пропитано сексом – гетеро, гомо, би, групповым, – но дало ему и нечто более важное: выход за рамки соревнования внутри музыкального бизнеса. Потому что, когда лед, наконец, тронулся в Дэвидовской карьере (с приходом Зигги Стардаста), это произошло не столько благодаря его рок-н-ролльной марке, сколько благодаря его открытой андрогинности и абсолютной театральности – совершенного сочетания танца, пантомимы, мэйкапа, освещения, организации сценического пространства и сексуальной необузданности в театральном смысле. А корни всего этого крылись в бродячем цирке Линдсея Кемпа. Думаю также, что именно в “Андеграунд Майм”-труппе Дэвид в полную силу осознал: помимо таланта он может добиться должного уважения и благодаря своей красоте. Так что к тому времени, как я с ним встретилась – когда он распрощался с труппой и полностью переключился на Физерз – он уже абсолютно точно знал, как именно нужно подавать себя. Даже в тех своих неприглядных потрепаных студенческо-хиппи-танцевальных шмотках он излучал силу – прямую и электризующую. Он мог разыгрывать наивность или же, наоборот, командовать парадом, но в любой роли его харизма была очевидна. Он был так сбалансирован – что за сочетание! – красавец, вампир, жертва, ангел, командир, жеребец, манипулятор, сама невинность. Он был просто великолепен, просто безумно великолепен.
В философском плане он был интересен, но очень депрессивен. Хотя в этом не было ничего особенно для развитых английских мальчиков его поколения (Британия пятидесятых, опустошенная мировой войной и раздираемая классовой борьбой, была совсем не как Шангри-ла по ту сторону Атлантики), но в Дэвиде чувствовались черты мрачности и извращенности, выходившие за обычные рамки. Благодаря Терри он развил их очень рано – под влиянием таких звезд мировой декадентской литературы, как Кафка, Жене, Берроуз, Керуак, Ишервуд, Дюшан – еще прежде того, как переключился вместе с бунтовской ордой тинейджеров на американскую поп-культуру вплоть до Боба Дилана, который был его идеалом весь 1966 год. Так что, когда я встретилась с Дэвидом, параноидное 'видение мира и словарь мрака жизни были для него второй натурой. “Space Oddity”, “Wild Eyed Boy From Freecloud” – он действительно ТАК видел мир.
Конечно, далеко не ВСЕ в нем было мрачным и бунтовским. На самом деле, опять же, как многие из наиболее блестящих представителей его поколения, он обладал исключительно ироничным чувством юмора. Представим себе Дэвида в гостиной – он полон естественного шарма, смеха, сходного с его отцом йоркширского земного взгляда на вещи: от “Ледяного Человека” нет и следа.
Он был так забавен. Я часто спрашиваю себя, каким бы могло быть его искусство, и куда бы привела его карьера – был бы он таким популярным, например, – если бы позволил этой забавной, естественной части его характера проникнуть в его музыку. Холодность его работ особенно удивительна, если вспомнить, кто были его сценические идолы: естественные, грубовато-юморные, ультра-земные британские водевилльщики, вроди Грэйси Филдз, Джорджа Формби, Альберта Модли и Нэта Джэкли. А из современников – такие теплые личности, как Джон Леннон, Тайни Тим и Энтони Ньюли.
Значительный след в его видении мира оставил и некий компонент, приобретенный им непосредственно перед тем, как мы встретились. Поначалу он был хиппи. Он начал изучать буддизм вслед за Битлз (хотя вовсе не жил в шотландском монастыре Чими Йунгдонг Римпоче, как писали некоторые биографы. Подозреваю, высказывание насчет того, что он “чуть было не принял обет” проистекает от его любви к привиранию там, где это может произвести впечатление). Пока он жил с Хермионой, у них была комната в Ноттинг-Хилле – месте сбора хиппи, где он учился есть мюсли и макробиотическую пищу, распевать мантры и всячески поддерживать прочие атрибуты лав-энд-пис-стиля жизни. Это было для него замечательное время. Думаю, ему вскружили голову как сама красавица Хермиона, так и вся та декорация, на фоне которой развивались их отношения – созидательная, освободительная, жить-во-грехе, работать-в-любви, хэппи-хиппи хэш-курительная сцена. Он как-то сказал в одном интервью о своих отношениях с Хермионой: “У нас была идеальная любовь. Настолько идеальная, что сгорела за два года. Мы были слишком близки, думали слишком одинаково и проводили все время в одной комнате, держась за руки и сидя в уголке кровати.”
Я не знаю точно, почему Хермиона ушла, но думаю, что это имеет больше отношения к целям ее карьеры, чем к избытку идеальности в их с Дэвидом любви. В конце концов, она была профессиональной балериной, способной зарабатывать настоящие деньги и участвовать в первоклассных постановках, вместо того чтобы существовать на жалкие гроши, которые время от времени зарабатывали Физерз и довольствоваться редко оказываемым группе тепловатым вниманием. Впрочем, какова бы ни была причина, но хиппи-небеса раскололись. Дэвид переселился из Ноттинг-Хилла обратно под крылышко к Кену Питту в его квартиру на Манчестер-стрит, пока не нашел пристанища у Мэри Финниган.
Вот в это, приблизительно, время я и появилась на сцене со своей собственной программой, утешая задетое эго Дэвида – новый сильный союзник для нашей звезды.
Что же я увидела, когда впервые по-настоящему пригляделась к своему новому мужчине? Что же это была за физическая сущность, которая так обольстила и покорила меня?
Как я уже говорила, он был настоящим красавцем – молодой человек, одаренный прекрасными телом и лицом. Пропорции его лица были идеально классическими – расстояния ото лба до носа и от носа до подбородка равны – с высокими широкими скулами, туго стягивающимися к упрямо очерченному подбородку. Его кожа была нежно-кремовой и гладкой, волосы, пепельно-белокурые, как и мои, обрамляли его лицо ореолом мягких маленьких колечек, а его брови, такие же чудесно светлые, как и волосы, изящными арками огибали эту единственную божественную ассиметрию – один зеленый глаз и один голубой: эротично и неотразимо.