— Фашисты моряков называют черной смертью. А чапаевцы как сражаются!..

— Какие чапаевцы?! — удивлялись мальчишки. — Ты что?

— Самые настоящие чапаевцы. Двадцать пятая Чапаевская дивизия, которая еще в гражданской войне прославилась. Чапаев погиб, а дивизия осталась. И номер свой, и знамя свое сохранила. Там даже девчонка пулеметчицей была, так ее все Анкой звали, как в кино.

— А на самом деле как? — спросила Нина Пилипейко.

— Настоящее имя, как у тебя, — Нина Онилова. Я про нее во фронтовой газете читал. Немцы ее до ужаса боялись.

— Она что — погибла?

Коля молча кивнул. А Нина продолжала свои расспросы:

— На фронте девушек много?

— Не так чтоб, но есть. Санитарки, связистки, разведчицы… А ты не на фронт, случаем, собралась?

— Надо будет — и мы пойдем.

Это сказала Нина Нейгоф. Она заканчивала курсы медицинских сестер и была уверена, что на фронт попадет обязательно, несмотря на неполные семнадцать.

— Я читал в «Пионерской правде», что можно стать сыном полка, — проговорил Игорек. — Это как, записаться надо?

— Я тебе запишусь, — прикрикнула на братишку Нина.

— А чего, — невинно произнес Витя. — Он там какой-нибудь опыт поставит — и все фашисты кверх тормашками.

Игорек искренне огорчился: такой хороший парень этот Витя, и на тебе. У Яшки, что ль, научился? Но тут же забыл о своей обиде — Коля Беленький продолжал рассказ:

— Когда я уже в госпитале был, парня привезли, на соседней койке лежал: так он про морячка одного рассказывал, как тот с горящего катера бомбы руками сбрасывал, чтоб не взорвались, значит, а то и кораблям и людям крышка. Все покидал, а две самые маленькие, что последними остались, кинуть не успел — пламя охватило и его и бомбы. Так и взорвались в руках. Говорят, из Таганрога паренек, земляк наш. Я и фамилию запомнил. Веселая такая — Голубец. А зовут Ваней… — Он помолчал, потом поправился: — Звали.

Ребята притихли. Они думали об отважной пулеметчице Анке, о смелом парне Ване Голубце. Смотрели на выцветшую гимнастерку Коли Беленького, на палку, с которой ему теперь не расставаться, и завидовали им, и жалели их.

А Николай снял со стены гитару, тронул струны и посмотрел на Нину Пилипейко.

— «Ночь над Белградом тихая вышла на смену дня», — негромко запела девушка, и отступили сумерки, а с ними все темное и страшное, что принесла с собой война.

Разошлись поздно. Но едва заснули, началась бомбежка.

Казалось, люди фронтового города должны были привыкнуть к этим глухим разрывам, к грохоту падающих стен, к стонам раненых и жуткой неподвижности убитых. Но всякий раз, когда от тугих ударов со стоном вздрагивала земля, когда рушилось все, что еще могло рухнуть, сердца людей сковывал ужас. Не за себя — за детей. За мальчишек, возле которых носилась смерть. А им и в голову не приходило, что она может настигнуть их. Загнать ребят в убежище было непростым делом.

— Мы на крышу, — заявляли они, — зажигалки тушить. — И, лукаво переглядываясь, добавляли: — А то погорят дома, где жить будем?

— Какие зажигалки — не видите, фугасками лупит! А ну, марш в церковный подвал!

Дался им этот подвал, как будто нет другого — у Игорька во дворе, например! Или щель — чем плохое укрытие?

Ребята хитрили. Они прекрасно понимали, какое надежное убежище этот самый подвал: сводчатые потолки, пожалуй, не пробьет и полутонная бомба. Тем более что рухнувшее здание ясель надежно прикрыло подвал. Места там было вдоволь, и многие устроились со всеми удобствами. Даже ухитрялись укладывать спать малышей. И те засыпали в самый разгар бомбежки, потому что сюда доносился только глухой гул. Вот по этой-то причине и не любили ребята подвал — ни побегать, ни пошуметь, ни наружу выглянуть. Сидишь и не знаешь, что там, в небе. Вот почему — если уж так надо взрослым — они предпочитали щель. Протянувшаяся зигзагом через весь двор, она была прикрыта сверху досками, присыпана землей. Они раздвигали доски и, упершись спинами в отвесные стены щели, следили за воздушным боем. Вспоминали Сашу и Яшку, от которых матери ждали писем, а писем все не было.

Когда бомбежка кончалась, ребята выбирались из щели и спешили туда, где дымились развалины, стонали люди. Помогали переносить раненых в больницу, расчищали улицы, утешали плачущих малышей.

Как-то за Колей Кизимом и Витей Проценко увязались сестрички. Коле достаточно было обернуться, чтобы Валя, съежившись под его взглядом, замедлила шаг. Лилька же угомонилась, лишь заработав от брата щелчок по носу.

— Противный какой, — жаловалась она подружке. — Прям дерется. Чего я такого делаю?

— Ты на него не сердись. Нельзя — значит, нельзя. Хочешь, пойдем к нам?

Но успокоить Лильку оказалось не просто — очень уж обидным показался ей этот злополучный щелчок:

— Еще он меня ревой обозвал. А сам? Я один раз ночью проснулась, а он сидит и слезы вытирает.

— Какие слезы? — удивилась Валя.

— Обыкновенные. Свои. И носом шмыгает.

— Он что — сидел и просто так плакал? — не понимала подружка.

— Сначала он писал, — терпеливо стала объяснять Лиля. — Есть у него тетрадка. Днем он ее прячет, а ночью вынимает и пишет.

— Письма пишет?

— Письма в тетрадках не пишут, — резонно заметила Лиля.

— Может, он уроки делал?

— Какие уроки? Он же работает, а на работе уроков не задают. Стихи он пишет.

— Стихи? — Валя изумленно подняла брови. — А разве, когда пишут стихи, плачут?

— Понимаешь, стихи бывают разные. Мама тогда сильно болела, вот он и придумал, что она как-будто умерла… — Голос у Лильки дрогнул. — И стал сочинять, как без нее плохо. И заревел. Представляешь — сам придумал и сам ревет…

— О господи, — явно подражая матери, всплеснула руками Валя. — Что ли так бывает?

— У поэтов бывает, — авторитетно заявила Лиля. И только тут поняла, что не сердится на брата, а, наоборот, гордится им.

Дома девочки застали Марию Ивановну, которая хлопотала у примуса.

— Вы чего такие невеселые? — сразу заметила она их настроение. — Кушать хотите?

— Хотим! — хором ответили подружки.

— Вот и ладушки. Сейчас вам супчику налью, жизнь-то и повеселеет.

Мария Ивановна поставила на стол миску с жидким пшенным супом, положила рядом три ложки.

— Кушайте на здоровье. А я сбегаю еще одну Лилечку позову, Крамаренкину. Мальчишек дома нет, сидит одна, бедненькая. Вы уж с ней поласковей — сиротка она. Сколько уж времени прошло, а все по матери слезки льет.

Через несколько минут скрипнула дверь, и в комнату вошла худенькая большеглазая девочка.

— Тетя Маня сказала, что она придет не скоро. Чтоб мы никуда не ходили.

— А куда идти-то в такую жару? На вот, ешь, потом играть будем. Мне вчера Коля куклу сделал… Да ты ешь, это все твое, мы с Лилькой уже наелись.

Присев на кончик стула, девочка несмело потянулась за ложкой.

— Ты что, как чужая? Веселей! — ободрила гостью Валя.

VII

Будто вчера оно было — трудное лето сорок второго года. С тревогой, надеждами, с колоссальным напряжением человеческих сил. На тысячи километров тянулась изломанная линия фронта, приковавшая к себе миллионы людей — самых отважных и самых сильных. Чтобы сдержать натиск врага, им нужны были пушки и самолеты, корабли и танки, автомашины и пулеметы, снаряды и бомбы.

Миллионы людей в тылу должны были работать, превозмогая смертельную усталость, забыв о выходных и отпусках. Но тем, кто стоял за станками, необходимы были металл, уголь, энергия. И люди опускались в шахты, строили подъездные пути, возводили электростанции.

Напряженно работали ученые, писатели, художники, артисты. В нетопленых аудиториях постигали науку студенты. И каждого надо было накормить. Но под пятой фашистов были Украина и Белоруссия, первые гитлеровские соединения хлынули в донские степи, под угрозой захвата оказались Кубань и Ставрополье. Стране нужен был хлеб. Нужен, как оружие, как воздух.